Глава 19. Три ивы

В третий раз за сегодня я слышу о постоялом дворе «Три ивы» от Вольфгера фон Лейдена и Якоба де Берга в Кэмене, когда мы разминаемся во дворе, под любопытными взглядами дам, собравшихся на галерее. Стоит ли упоминать, что Катриона среди них, в свите пфальцграфини Рейнской? Стараюсь не смотреть вверх.

В «Три ивы», говорят мне, ходят все. Там музыка, лучшие шпильманы, даже Хармс частый гость (эка невидаль, иной раз не знаешь, как его из дома выкурить!). В заведении отлично кормят, не разбавляют вино и пиво, а новая хозяйка — Гретель Нойман, смертоубийственная красотка. И вот удача — она жаждет со мной ознакомиться, уж такое впечатление я произвел на фройляйн во время Турнира Двенадцати. Аргумент действенный — не могу же я расстроить прекрасную фройляйн и не нанести ей визит.

— Наглая девица эта Нойман, — вклинивается в наш разговор капитан стражи Конрад де Брюн, легко парируя удары Лео де Римона, — Воображает о себе бог весть что. Как вообще незамужняя девица может вести дела? В Италии таких сразу в куртизанки записывают и правильно делают.

Якоб разворачивается к ним, поигрывая тупым мечом:

— Я не понял, что хотел сказать герр капитан?

— Да ничего такого, де Берг, — отвечает капитан, — Сильно уж высоко нос дерет, как для простолюдинки.

Он вынужден отвлечься, потому, что Лео, вдохновленный взглядами с галереи или раздосадованный их отсутствием, бросается в яростную атаку.

Де Брюн — желчный тип. Вечно нудит, всем недоволен, всему завидует и до всего ему дело есть. Он, видите ли, будучи дворянином, выгодно женился на купчихе и путь к шпорам для него навеки закрыт. Не быть тебе рыцарем и что с того? Зато семья, достаток, живи и радуйся. Иные рыцари, по сути, нищие и вынуждены служить за очень умеренную плату, а о женитьбе даже мечтать не приходится.

— Как увижу его усы, сразу тошно, — говорит Вольфгер очень тихо, делая паузу в поединке с Морицем, — Никогда не доверяйте усатым.

— А бородатым? — тут же спрашивает Мориц.

Вольф задумчиво почесывает блондинистую бороду:

— Как по мне, мужчине пристало или полностью бриться, или носить усы с бородой. А кому не лень каждое утро усы выбривать, тот до всего до... — Вольф прерывается, потому что Якоб в ответ на очередную колкость разворачивается и прет на де Брюна, — Да, стой ты, не заводись!

— Да, Якоб, — напоминаю я, рассекая мечом воздух, — У нас поединок или что? Я жду.

— Извини, — ворчит Якоб, — Очень вдруг захотелось оказаться на месте мессира де Римона. И я спокоен, Вольф, не думай.

Пожимаю плечами, почему нет, всем надо когда-то выпустить пар:

— Мессир Лео, окажете мне честь?

— Да с радостью, извините, капитан... — салютует мечом де Римон, — От таких предложений не отказываются.

Брюн с досады сплевывает и смотрит на меня с плохо скрываемым раздражением.

— Рад, что вы нашли друг друга. Прямо идеальная пара. А мне теперь с кузнецом бесчеститься. Молокосос, — он кивает на Лео, — Хотя бы голубых кровей.

— Я своего происхождения вовсе не стыжусь, герр капитан, — Якоб выделяет голосом обращение, — А если вы боитесь попасть под удар кузнеца, то ничем не могу помочь.

— Да кто тебя боится, сопля зеленая, — рычит Конрад. Справедливости ради, надо отметить, что боец он один из лучших в Кэмене. И если Якоб это ещё не понял, то пусть получит урок сейчас, набив синяки, а не во время настоящего поединка, лишившись жизни.

— И не забывайте, герр капитан, что я посвященный рыцарь...

Вот это Якоб зря сказал, ох зря. Несдобровать ему теперь — больная ж мозоль де Брюна.

— А да, совсем забыл, — вальяжно продолжает Вольф, прекративший наконец терзать Морица, — В «Трех ивах» будут танцы, барышни и всевозможные радости жизни.

Я не против веселья, но такое обилие радостей жизни не вяжется с моим нынешним настроением. Задумываюсь не заехать ли в "Три ивы" завтра утром, чтобы в непринуждённой атмосфере поговорить с шателеном и присмотреться к Сен-Жоржу.

— Ладно, посмотрим, — говорю я, атакуя Лео де Римона, который держится достаточно уверенно, и к силе удара приноровился. Но я гоняю его по всему двору, пока он не падает, теряя равновесие.

— Видите? Я же говорил, что ноги и корпус, самое важное, — я хватаю его за локоть и помогаю встать.

Дальше мы все замираем и смотрим на сражение Якоба с капитаном. Сила и молодость против силы и мастерства. Шансов у Якоба нет.

— На люди тебе надо выходить, — увещевает Вольфгер, когда с занятиями покончено и мы обливаемся холодной водой на хозяйственном дворе, чтобы взбодриться и смыть пот перед купальней. Лео де Римон и капитан холодную воду не жалуют, но тем лучше — все свои. Мимо нас стайками пробегают служанки, которые краснеют, хихикают и стреляют глазками. Происходит отчаянная баталия между мальчишками, играющими в паладинов и сарацинов. Последние очевидно побеждают. Невольно вспоминается детство, лучшая его часть, которая прошла в этих стенах. Когда-то и мы так же бегали с Вольфом, Тристаном, Якобом и другими мальчишками.

— Выпивка и хорошая компания — лучшее лечение от любовной тоски, — плеснув на лицо ковш, Вольф фыркает.

— А я думал девка, — удивляется Якоб.

— Да, — деловито кивает Вольф, — Но это потом.

Выливаю на него всю кадку, он орет от неожиданности, до смерти пугая конюшню, псарню и служанок. Нет, судя по всплеску девичьего смеха, испугались не очень.

— Твоя взяла!

Не годится вечно отказывать друзьям. И фройляйн Нойман надо порадовать.

Морица и Курта мы тоже берем с собой — отправлять их домой было бы несправедливо.

— Мне бы с новым шателеном познакомиться, — говорю я, — Пригодится.

Фон Лейден поглаживает бороду:

— С шателеном надо дружить. Вот и совместим приятное с полезным. Он в «Ивах» живёт. Похоже, сходу повздорил с бургомистром или ещё с кем влиятельным, так что свой дом ему ждать и ждать.

Перед занятиями во дворе у меня был разговор с Лисом о прошлом, будущем, шателене и пропавших детях.

Сюзерен стоит перед арочным окном в своем кабинете, манит меня рукой не оборачиваясь:

— Говори.

Историю о жемчужинах он слушает внимательно и невозмутимо, вопросов не задаёт. Ему уже докладывали или раньше случалось? Если так, почему я ничего подобного не слышал? Остается гадать по безупречному профилю, плотно сжатым губам, рукам, спокойно сложенным на груди — и ни одна черточка, ни один палец не дрогнет, не шевельнется. Как бы этому научиться? Наконец герцог поворачивается ко мне. Взгляд под рыжими ресницами не теплее, чем воды Рейна в конце ноября.

— Моё любимое время между Самайном и Йолем... Каждый год что-то скверное случается. Брюн, ты ещё здесь? Ступай. Проследи, чтобы сюда никто не входил.

Дверь за капитаном затворяется тяжело и обиженно. Сюзерен указывает мне на кресло перед массивным письменным столом.

На столе свитки, несколько папок, раскрытая книга, судя по красочному рисунку «Роман о Лисе». Иронично.

— Так ты хочешь, чтобы я приставил людей к домам будущих жертв? — в кресло Лис садится с трудом и морщась, зато лицо оживает, становится обычным, человеческим, — А какой смысл? Что они сделают против магии?

— Спугнут, — объясняю я, — Мне и довольно. Что-то мне подсказывает, что у него полный комплект.

— Тринадцать. Похоже на то. Велю, чтобы городская стража почаще шерстила предместья. Шпиков выставим. И бери столько людей, сколько тебе нужно, не стесняйся.

— За это спасибо. Любая помощь пригодится. Надо бы Подземного Короля навестить. Вдруг он детей уволок.

— Этот может, — соглашается сюзерен, — Но он обычно девочек таскает... Сдались ему мальчики?

— А просто так. Для компании. Хоть к Йолю он никогда не привязывался... Но может совсем тронулся умом.

— Приятного мало, — кивает Лис, — Проведаем гаденыша. Не думаю, что это он, но он может что-то знать.

Умоститься герцогу никак не удается, приходится подсунуть подушку под спину и закинуть ноги на стол.

— Человек-паук? — спрашиваю я сочувственно.

— У Лизы был? — На колени к сюзерену запрыгивает огромный рыжий кот, один из пары десятков его любимцев и сразу же начинает мурлыкать, — Нажаловалась на мою неосмотрительность? Ты вина налей, мне уже не выбраться... Да, все ничего бы, будь оно одно, но паучата вылупились... Сущие черти. Да и папаша сбежал. Вышло так, что я сначала детишек прикончил, да еще Келлеры с живодерами подчистили, а потом уже до паука добрался.

Наполняю вином бокалы венецианского стекла, которые страшно в руки брать, такие они тонкие. Не иначе подарок дорогого друга Джакомо. У Медичи, помнится, тоже из таких угощали. Надо же им дарить что-то друг другу — задача для людей, у которых есть всё, непосильная. Приходится на совсем уж дорогие и непрактичные вещи переходить.

Попутно успеваю убедиться, что «Роман о Лисе» раскрыт как раз на моменте коронации. Речь там, помнится, идёт о том, что многие звери такому повороту событий были рады, поскольку Лис оказался мудрым правителем и ощипывал подданных в меру, без излишнего усердия.

— Почему вы меня не позвали, сир? Я бы с радостью размялся.

— Мне теперь все по два раза, повторять? — раздражается сюзерен, — Я думал оно одно.

— Если я в городе, вам нет надобности рисковать собой, сир. Вы нужны Бургундии.

— Говоришь так, будто я старый дед.

— При всем уважении, сир, у вас есть внук.

— Ранние браки — ранние внуки... — длинные пальцы стучат по столешнице, но кот недовольно ведет ухом и приходится прекратить, — Сплошные неприятности в последнее время: паук, черные жемчужины, смерть Резчика, а ведь это был надежный человек, державший Яму в узде. Придется вмешаться. Новый шателен во всё сует свой нос... Чуть ли не допрашивал меня по поводу человека-паука, представь себе.

— Наглый и цену себе набивает.

— Неподкупен.

— Это как? Что-то новое. Даже любопытно взглянуть.

— А мне вот что любопытно, мой венценосный братец портит мне жизнь по недомыслию или злонамеренно? С разводом палки в колёса ставит в компании с нашей кузиной Хромоножкой, королевой Франции. Теперь шателена прислал... Вот брошу всё и приму предложение Медичи... Я так понимаю, что Джакомо и тебе сделал интересное предложение. Мы ведь не говорили об этом в прошлый раз, да? — взгляд Лиса становится пронзительным, а голос очень тихим, — Сейчас ты гадаешь, что он написал мне в письме, а что нет... Не трать время. Я расскажу что предлагали мне. Корону.

— Железную? — уточняю я шепотом, хоть о чем еще можно было говорить с Лисом? Джакомо же не в курсе, что у Лоренцы появились собственные планы, которые кажутся безумными, только если не быть знакомым с тварью.

— Железную императорскую корону, которую папа держит и никому не отдаст? Не проще ли Грааль добыть?

— Как по мне, так обе задачи решаемые, а Папа должен быть Римским, а не Французским. И это тоже решаемо. Вопрос денег, которых у меня не так много, как хотелось бы.

— Медичи, — откидываюсь в кресле.

Сколько же денег нужно на Железную корону? И на кой черт она вам всем сдалась?

— Если я ввяжусь в авантюру Медичи, — продолжает Лис еще тише, — У меня будет интересное предложение для тебя... Джакомо уж точно ничего подобного дать не может со всеми его деньгами.

Пауза, чтобы я мог пустить слюни и вообразить милости, которые посыпятся на меня как из рога изобилия.

— Я пожалую тебе знамя.

Знамя? Не земли или титул? Звание рыцаря-баннерета дает право вести отряд в сколько угодно копий под собственным знаменем и немало свобод и возможностей. Обязанностей, впрочем, тоже. Кстати за это еще и платят. Де Рейн получает пятьсот флоринов, насколько я знаю, а это больше моего годового дохода с земель. Расклад не кажется мне справедливым, но я пойду за сюзереном в огонь и воду, со знаменем и без. Неужто он сомневается в моей верности?

— Я недостоин такой чести, сир.

— Право решать, кто и чего достоин, принадлежит мне. Твое же дело с гордостью принять оказанную честь. О землях и титулах поговорим... ближе к коронации. И это будет самый высокий титул, который ты можешь себе представить. Ты меня понимаешь?

А это другой разговор, представить я себе могу много чего, но до коронации надо ещё дожить.

— Да, мой император!

Герцог явно доволен. Хоть глаза его по-прежнему выражают полное безразличие, в уголках рта появляются складки, намекающие на усмешку.

— За успех наших дерзких начинаний!

Чокаемся, пьем.

— Сир, когда я читал приходскую книгу, у меня возник вопрос.

— Да?

— Кто принимал решение, что делать с Гюнтеровым подкидышем? Вашего отца уже не было в живых. Вы же были слишком молоды.

Рука, поглаживающая кота, на мгновенье замирает.

— Мне было тринадцать лет и совета у меня не спрашивали. Кто-то из моих братьев велел передать подкидыша на воспитание в семью, а не отдать доминиканцам. Должно быть это был король... Подумать только, тогда он был герцогом Франконским и третьим в очереди на престол. А теперь я третий. Много воды утекло.

— Вы знаете, сир, почему он так решил?

— Коготь дракона у тебя между лопаток. Что же ещё? Карл видел этот знак у меня и у нашего отца. Нельзя было отдавать тебя доминиканцам — они могли счесть это меткой дьявола и всё бы плохо кончилось. Давай говорить начистоту, ты уже достаточно понимаешь себя, чтобы принять правду. Все в королевской семье знают, что я Наследник Зигфрида, а Наследник Артура есть где-то среди Плантагенетов... А кто такой ты? Можно было предположить, что англичане потеряли своего Наследника, это случается. Не всегда дар воплощается в законном ребенке, а незаконных не так легко отыскать.

— А известно что-то о Наследнике Артура? — спрашиваю я.

— Мы могли только гадать. С точностью могу сказать, среди тех англичан, что мне встречались, его нет. Но в ту пору я почти не видел англичан, а наш отец особой откровенностью никогда не отличался. Увы, братья не без оснований опасались, что мы имеем дело с неведомым. До нас доходили жутковатые слухи о третьей линии Наследия. Дикий или Темный Наследник в этих историях всегда изображался кровожадным чудовищем. Как по мне, нам было ниспослано испытание, а вместе с ним возможность. Решай я, ты бы остался в Кэмене, но Карл, то есть наш государь Шарль, да хранит его Господь... У него иной подход к испытаниям и возможностям. Думаю, он испугался и в результате мы потеряли тебя на годы.

— Это правда, что семья простолюдинов, взявшая ребенка... меня на воспитание была убита?

— Да, через год, когда тебя похитили.

Такое я не могу помнить. Все воспоминания из раннего детства смутные и обрывочные: частая смена жилищ и опекунов, много крови, монастырь, как ни странно, доминиканский. Бегство из монастыря, после которого я старался не попадаться и все равно попадался. Меня называли разными именами, но не помню, чтобы меня называли Гюнтером.

— Джакомо тоже считает, что я Гюнтер Подкидыш. Он сказал, в это надо поверить.

— Хороший совет, Робар. К чему плодить сущности? Жаль, если тот ребенок погиб, но даже если так, Наследие передалось тебе и ты жив — примем же это как данность... Так что тебе предложил, мессер Джакомо, кроме добрых советов?

— Отряд наемников.

— Отряд и знамя. Одно к одному, — кот, мурлыкая и жмурясь, подставляет герцогу шею, — Бери все, что дает Джакомо. Не стесняйся.

— Он это использует, — замечаю я.

— Несомненно. А чего ты хотел? Он использует нас, мы используем его. Это называется политика.

— В политике не будет никакого смысла, если все умрут от чумы.

— Кто-то все-таки выживет. Мы, например, — Лис покачивает бокалом, — Ещё раз наше здоровье!

Уходя, я вижу как его рука придвигает поближе «Роман о Лисе», а тонкие губы растягиваются в задумчивой усмешке:

— Итак, что тут у нас, мессир Рыжик?

Предложением Лиса я себе голову не забиваю — все вилами по воде писано. Завтра эта парочка интриганов передумает гоняться за Железной короной и конец всему — новые планы, новые обещания, которые никто не собирается выполнять. Меня больше волнуют дела насущные. Король знает обо мне с самого моего рождения, а может и вся королевская семья, раз так случилось, что я имею отношение к извечным тайнам Нибелунгов. Этим могли объясняться и настойчивые расспросы наследника на турнире в Дижоне. Но кто я для них? Возможность? Опасность?

Запихнув подальше дурные мысли, я прислушиваюсь к болтовне приятелей.

— И в «Трех ивах» уже подают штоллены! — нахваливает постоялый двор де Берг.

— Штоллены — это святое, — соглашаюсь я.

— Да, если б не штоллены, стирали бы мы подковы аж до «Ив»? Нашли бы местечко поближе.

— Я бы стирал, — уверяет Якоб, — По сердцу мне фройляйн Нойманн. Сватал бы в другие времена... Хотя за подмастерье кузнеца богатая трактирщица бы не пошла.

— Ха... Отстал ты от охоты, приятель, — смеется Вольф, — теперь ты рыцарь и трактирщица тебе опять не ровня. Пускай и богатая.

— Это и плохо в рыцарстве, — сетует Якоб, — Уж как я был счастлив, когда сам король меня в рыцари посвятил... Думал все свое время буду проводить на войне, пирах, турнирах... и в объятьях прекрасных дам. А выходит чудно все устроено — простые люди мне отныне не ровня, а благородным я — фу, хам, быдло, мессир мужик. С дамой в танце встретишься так она глаза отводит или вовсе отворачивается, будто я собой не удался. Разве что старые девы и дурнушки не прочь. Да и те нынче в диковинку...

— Неужели? — удивляюсь я, — Все вокруг красотки и не девы? Божественная благодать спустилась на землю, а я и не заметил?

— Видишь, Якоб, он жизни не знает. Его дамы, они какие? Писаные красавицы, умницы, богачки, сами напросились и с подружками за него подрались. А что перепадает горемычным младшим сыновьям, не отягощенным сотнями побед на турнирах?

— А меня ещё и на турнир могут не допустить, — вставляет Якоб.

— Именно что! Нелегко нам приходится. Не из чего выбирать. Сюзерен говорит, что мальчиков рождается больше, чем девочек. Так божьим промыслом устроено, потому как у мальчишек больший расход и смертность ещё в детстве. Часть до совершеннолетия не доживёт, часть доживёт, но не своей смертью сгинет — так более или менее одинаково становится. Хотя и у простецов мужиков все равно немного больше, чем баб — это нормальное положение вещей, чтобы мужик был в постоянной борьбе, не заскучал и не попортился. Но в нашем сословии все гораздо хуже. Доспехи у нас все лучше и лучше, то есть в войнах мы погибаем не так часто, как наши дамы родами. Только вылупились юные рыцарята, а тут и молодые вдовцы уже наготове, — всех, выходит, не переженишь. Потому мы одеваемся павлинами, корячимся перед дамами на турнирах, да гоняемся за ними с высунутыми языками. Вот тебе и вся суть куртуазной любви в двух словах.

— А в этом что-то есть, — признаю я.

— В этом есть вся мужская боль, — заверяет меня Вольфгер, — Которую мы сегодня утопим в вине. И, если замуж за нас никто не пойдет, что ж с того? Спать-то мы будем с кем хотим, верно, Якоб? Да что ж ты кислый такой, мессир? Выше нос!

— Замуж не хотят, — ворчит Якоб, — Тут даже танцевать не хотят. Вот что такое мужская боль.

Постоялый двор «Три ивы», единственным достоинством которого в прежние времена было расположение на берегу, преобразился самым приятным образом. Что-то побелили, покрасили , расширили конюшни, обновили вывеску. Теперь три ивы игриво склонились над прелестной золотоволосой купальщицей. Внутри чисто, как для трактира, тепло после осенней промозглости и до странности вкусно пахнет. Едва переступив порог, мы замечаем музыкантов: фидель, колесная лира, барабаны и флейта. Пока не играют, что-то обсуждают, готовятся, пьют горячительные для вдохновения.

Бурно отмечают что-то вышивальщицы — это обстоятельство поднимает настроение всей компании. Тайный дамский орден, иначе это сообщество и не назовешь, включал горожанок и бедных дворянок. Уверен, что даже знатные дамы втихую приторговывают бесценными работами через мастерские, когда мужья урезают средства на булавки. Бельё шить любая сможет, а вышивка шелком, серебром, золотом и бисером по шелку и бархату тончайшее искусство. Цеховые мастера-вышивальщики поголовно мужчины, но часто это дань закону и традиции, а женщины негласно управляют делом, под прикрытием мужа или несовершеннолетнего сына. Раскованные, нарядные вдовы и девицы — идеальное общество для приятного вечера. Увидев нас, дамы улыбаются и посылают воздушные поцелуи.

Трудно также не заметить Тристана Хармса, который терзает лютню, по-хозяйски развалившись у очага в кресле с подушками. На столе перед ним чернильница с пером. Свитки бумаги, исписанные строфами с двух сторон, вдоль и поперек, придавлены стилетом и пивной кружкой, чтобы не скручивались.

— Здорово, Хармс, — радостно орет Вольф, — Ты что же сюда переселился?

— И сразу видно, что хозяйка тебя привечает, — вечно голодный Якоб, запускает пятерню в большую миску с имбирно-медовыми пряниками, — Сердечки... гляди-ка!

Мы бесцеремонно садимся, кто на лавки, кто прямо на стол, не дожидаясь приглашения.

— И почему это девушки так любят музыкантов? — вздыхает Вольф.

— От рыцарей слышу, — парирует Тристан, — Вы похожи на полубогов в этих ваших новомодных латах.

Рыцари, пришедшие топить в вине непотопляемую мужскую боль, только фыркают в ответ, беззастенчиво разглядывая шикарный расшитый пурпуэн шпильмана с серебряными пуговицами и шёлковую сорочку под ним.

— У них мужская боль, — говорю я, — Не обращай внимания, Хармс.

— Так у них это с рождения, — кивает шпильман.

— А у него любовная тоска и разбитое сердце, — объявляет Вольфгер едва ли не на весь зал, — Надо срочно лечить.

— Болезнь неизлечима, но попытаться стоит. Человек! Вина и пива нам! И не бойся перестараться — пьем мы много! Курт, Мориц — рад вас видеть, — царственным жестом приглашает шпильман, — А эта парочка... как бы это сказать, чтобы не обидеть? Златовласых львов... у меня уже в печенках сидит, но прогонять бесполезно — всегда возвращаются.

— Я угощаю... — предупреждаю я, — Сегодня точно моя очередь.

— Ох и надеремся мы сегодня, господа! — потирает руки Якоб, — Нутром чую.

— Если правду говорят про неограниченный кредит у Медичи, то нам столько не пропить, — замечает Хармс.

— Ты про себя говори, лютнист худосочный! Да нет у этих жалких менял столько денег, чтобы утолить жажду честного немца! — Уверяет Вольфгер.

Мы требуем у прислуги всего, что есть в наличии, таковым оказываются: жареные курицы, несколько видов колбас, окорок, тушеная капуста со шпиком, грибами и черносливом, и, разумеется, сыры — богато. Выпивка тоже разнообразная — вино, пиво, медовуха, кому что по вкусу.

— И барышням, — я киваю в сторону вышивальщиц, — Глинтвейна и штолленов. Они же с марципаном?

— Как же без него, мессир! Это ж сущее непотребство и неправильный штоллен! Фройляйн Нойман такого бы не допустила.

— Вот и отлично. Правильных штолленов дамам и нам.

— Я тебя люблю, ван Хорн! — Кажется, что Вольфгер достиг полного блаженства, наслаждаясь вспышкой девичьего веселья.

— Как в старые добрые времена, — замечает Хармс.

— В старые добрые времена с нами были бы Арно де Римон и Шарль де Шалон.

— И не было бы меня, — говорит Якоб, — До Гизбурга я с господами не пил.

— Вот и единственная перемена к лучшему, — похлопав его по плечу, я, внезапно понимаю, что за столом собрались участники битвы при Гизбурге, связавшей нас кровными узами.

— Да уж, — ворчит Вольф, — Кузен Арно мог бы выбрать монастырь поближе. Бедняга Шарль. Он воображал, что у него есть чувство юмора.

— И поэтический талант, — горько усмехается Тристан.

— О да! — соглашаюсь я, — Эти его «страстные лобзанья» и «насладиться друг другом сполна».

— Не силен я в поэзии, — признается Якоб, — переведите, на человеческий, что значит «насладиться друг другом сполна»?

— Трахнуться, — говорит Вольф, — А не просто помиловаться.

— Или и то и другое с чувством, когда время есть, — предполагаю я, потянувшись за куриной ножкой, — А не перепихнуться по-быстрому.

— Господь всемогущий, ты видишь с кем мне приходится общаться? — закатывает глаза Хармс, — Шарль всегда просил меня положить что-то на музыку. Музыкантом он себя, к счастью не считал. Недавно я выбрал две вещи получше и положил. Но ещё ни разу не пел на людях.

— Хотелось бы послушать.

— Не здесь, — возражает шпильман.

С этим мы все согласны. Слишком здесь весело для таких вещей.

— За павших, — встает фон Лейден и поднимает кружку, — За Шарля де Шалона!

— Он был хорошим оруженосцем, — я тоже встаю, — Верным другом и доблестным рыцарем!

— Упокой, Господи, его душу! — заканчивает Вольф.

Пьем молча, до дна. Стряхиваем последние капли на пол.

— И за тебя, мессир Якоб, — Вольф вновь наполняет бокалы, — Рыцарство живо, пока в него вливается свежая кровь. А истинная доблесть должна получать награду.

Дальше разговор переходит в обычное русло. Обсуждаем новости, главным образом, кто на ком женился этой осенью, и чуму в Марселе. Меня расспрашивают об Италии. Хармс тоже изрядно покатался по дворам, турнирам и свадьбам, ему есть что рассказать. Лучшей историей стала помолвка юной Изабеллы Английской и Людовика Мальского, графа Фландрии и двоюродного племянника Лиса. Людовик, а точнее его графство, пришлось весьма по вкусу королю Эдварду, а уж если ему что-то втемяшится... Бедняга граф всячески отказывался от брака, ссылаясь на то, что он все ещё носит траур по отцу, погибшему при Кресси. Никакие уговоры и увещевания не помогли и благодарным подданным, не горящим желанием получить войну на своей земле, пришлось взбунтоваться и заточить сюзерена в темницу, в надежде, что он одумается. Так и вышло, Людовик заскучал и сдался англичанам. Плантагенеты радостно высадились во Фландрии, желая присмотреться к недвижимости. Для торжеств было собрано все самое лучшее. Только для платья невесты было припасено двести локтей серебряной парчи. Пирам, турнирам и охотам не было конца. Пригласили лучших менестрелей и тут-то без Хармса не обошлось. К всеобщему удивлению, жених и невеста вроде бы даже приглянулись друг другу. Дело шло к помолвке и скорейшей свадьбе. Но вот незадача... во время очередной охоты жених преследовал цаплю и так увлекся, что гнался за ней до самой границы... и дальше, с небольшими передышками аж до Дижона, где попросил защиты у дядюшки короля.

— И ты с ним? — предполагаю я.

— Нет, как можно? — встряхивает волосами Тристан, — Я же занимаю придворную должность и представляю нашего сюзерена... Пришлось остаться и развлекать любовными балладами безутешную невесту, которая, проклиная мужское коварство и вероломство, заявила, что никогда не выйдет замуж и никого не полюбит.

— Неужто принцесса так страшна? — изумляется Якоб, далёкий от политики и династических интриг.

— Нет, что ты. Хорошенькая, начитанная, с изысканными манерами — идеальная дама. Увы, граф так и не простил англичанам смерть отца.

— Вопрос влияния на Фландрию, — ворчит Вольфгер, — И повод прекратить перемирие. Недурно наш шпильман напел на свадьбе...

— А я-то тут причем? Кстати, ван Хорн, местные ломбардцы болтают, будто ты убил Гвидо Лупо, — меняет тему Хармс.

— Это он командовал охраной мадонны? — уточняет Вольфгер, — Маэстро, да?

— Он был менестрелем, — напоминает Тристан, — И даже очень хорошим.

— Каков талант! — восхищается Вольфгер, — И за что ты его, ван Хорн? Сфальшивил? К Лоренце приставал? Знаю я их похотливую породу!

— Несчастный случай, — говорю, — Я только немного помог.

— Могу предоставить список коллег, которым несчастный случай пошел бы только на пользу, — язвительно ухмыляется шпильман.

— Вот почему мне никто не верит? — пожимаю плечами.

— Не в таких вопросах, — Вольф высасывает остатки пива из своей кружки и стучит ею по столу, — Пьем, не отлыниваем.

Выхожу отлить, а когда возвращаюсь, вновь натыкаюсь на знакомые разноцветные шоссы и пулены, вытянувшиеся на всю лавку. «Генуэзец» почистился, но переодеться, как видно, ему не во что. Заметны темные разводы, попахивает мокрой шерстью и немного конюшней.

— Наши случайные встречи уже входят в привычку, — замечает он, поставив пивную кружку на стол.

— Что это, сударь, вы вздумали дубасить экзорцистов?

— А у вас, мессир, бесогоны в чести? Готов поспорить, что нет. Задолжал он мне, сукин кот. Отличное здесь пиво, — «генуэзец» шевелит ноздрями над кружкой, — С травами. Лаванда, мед... Иные трактирщики и на белене настоять не дураки, чтобы забористей было, а у фройляйн всё по-честному, не опасайтесь. Но вы-то небось Рейнское пьете, по-благородному. С друзьями.

Трактир переполнен, но за стол с «генуэзцем» никто не спешит садиться. Я тоже не спешу.

— А вы предпочитаете пить в одиночестве.

— Не люблю знакомиться с людьми. Но раз надо, называйте меня Элок Шторм.

Прекрасно. Ещё одно выдуманное имя.

— Легко запомнить, — киваю, — Вы здесь остановились... герр Шторм?

— А почему бы нет. Я останавливаюсь там, где останавливаются мои ноги. Мне здесь нравится. Кровати удобные, постели чистые и ни одного клопа. Вы себе представляете? Ни одного! Мне-то все равно, меня они не жрут.

— Травятся?

— Не чураетесь вы острого словца, верно? — зубастая улыбка и мерцание глаз под нависающими прядями.

— Вы нелюдимы, но со мной заговорили. Что вам нужно?

— Может статься у меня к вам дело, мессир ван Хорн.

— Может статься, а может не статься? Я не обсуждаю дела, которые могут не статься, на дружеских пирушках.

—У меня украли ребенка, — говорит он и вот теперь я сажусь. Чего угодно я ждал, только не этого.

— Как? Когда? Гальдрастав на стене? Жемчуг...

— Ого! Вы в курсе событий, — он слишком беззаботно играется бубенчиком на хвосте шаперона, как для обеспокоенного папаши, готового оплатить мои услуги.

— Ваш ребенок рождён на зимний Солнцеворот?

— Ах, так вы уже и это знаете, — он задумчиво рассматривает меня, — Ребенок, рождённый в Йоль лучший ребенок в мире. Он прогоняет долгую ночь.

— Или несёт её в себе, — говорю я.

— Правда ваша. Но у меня его украли и я хочу его вернуть.

— Вы отец ребенка Тильды? — предполагаю я, ребенок шлюхи единственный в списке, отец которого был неизвестен. Отцам обычно плевать на таких детей, да и как знать, от кого ребенок, но чего в жизни не бывает?

— Давно вы его ищете?

Шторм фыркает.

— Все не так просто, надеюсь, что справлюсь сам... но...

— Если вы знаете, кто я, то знаете, где меня найти.

— Замечательно, что у нас сложилось столь глубокое взаимопонимание. Но я не из тех, кого вы захотите пригласить в дом.

— Мой дом не из тех, куда всякий решится зайти. Не стесняйтесь.

Встаю, Элок поднимает свою кружку. Вернувшись к друзьям, оборачиваюсь. Стол, за которым сидел Шторм опустел и к нему уже мчится ватага загулявших студентов. Один из них хватает недопитую кружку и опрокидывает ее содержимое в себя, кадык так и ходит. На мгновенье замолкает и таращит глаза, будто увидел призрака. Смешно трясет головой и вновь продолжает тараторить и хохотать.

Кажется, Вольфгер всецело занят болтовней и выпивкой, разве что отвлекается поулыбаться барышням. Но нет, он коршуном следит за залом.

— Кого я вижу, Корнелиус Штрауб, наш новый шателен! — кидается Вольф на вошедшего, — Притомились небось на королевской службе, герр Штрауб? Признавайтесь!

Заключив в объятья импозантного, полноватого брюнета лет сорока, фон Лейден буквально впихивает его за наш стол.

— Да уж дел невпроворот. Вы же слышали, господа, что помер король нищих Гуго Вальберг? Неизбежно грядут выборы и беспорядки.

— Король умер, да здравствует король! — Хармс стучит по столу пустым оловянным кубком, — Рейнского всем по такому случаю. Помянуть.

Вид у шателена на всякий случай встревоженный.

— Вы уже знакомы с мессиром ван Хорном, Штрауб? — интересуется Вольф.

Мы пожимаем друг другу руки. Шателен малость успокаивается — не ему платить за всю компанию. Я же задумываюсь о том, как поделикатнее выведать у королевского чиновника, с чего ему вздумалось дважды совать нос в Приходскую книгу отца Зоммера.

— Имел честь видеть вас на турнирах, мессир. В особенности впечатлён вами на турнире в честь свадьбы наследника и на недавнем Турнире Двенадцати. Позвольте выразить свое восхищение.

— Вы меня смущаете, герр Штрауб, но благодарю. Давно ли вы прибыли в Вормс?

— Двадцатого октября.

— Это, считай, месяц. И как вам у нас?

— Пока немного странно.

— Всем так, — говорит Хармс, — Мы-то привыкли, а приезжим нужно время.

—Вы же в Дижоне служили? — спрашиваю больше из вежливости.

— О да, помощником шателена, но получить должность в таком крупном городе — это бесспорно повышение, — В голосе Корнелиуса Штрауба слышится сожаление.

— И головная боль. Привыкнете. Не такие уж мы тут дикие, как о нас говорят... Не стесняйтесь, господин шателен, вы наш гость! — широким жестом приглашаю я, — За знакомство!

Мы от души чокаемся.

— Но все здешние истории... — вздыхает Штрауб, — Не представляю, чтобы они приключились где-то ещё... И почти во всех фигурируете вы, мессир ван Хорн.

— Не берите в голову, люди чего только не выдумают, но, если что, обращайтесь, — я подливаю шателену, — Ваше здоровье.

— Например, история с големом. Вы же в ней участвовали?

— Да обычное ж дело, с кем не бывает? — вклинивается Тристан, — И я в ней участвовал. И братья де Римоны... Да там половина города встряла так или иначе.

— То есть это правда?

— Да, но големов не только в Вормсе лепили, — размахивает кружкой Хармс, — Что такого-то?

— Допустим. Но вы разве не замечали, что... ну, например, местные оружейники... они, прошу прощения, карлы.

— Ну не все же, — возражает Якоб, — Я вот не карла, хоть и ковал мечи до прошлого года, и мой бывший мастер тоже не карла.

Якоб вытягивает длинные ноги вперёд, очевидно, показывая, что он не карла.

— Я о братьях Бильдерлингах.

— Да, господь с вами, — искренне удивляется Вольф, — Какие они карлы? Они просто невысокие.

— И бородатые, — кивает Хармс.

— Вы полагаете?

Мы дружно киваем. Невысокие и бородатые братья Бильдерлинги жили в Вормсе ещё до его основания. И дальше будут жить. А уж гномами их считать, карлами или кем еще... да какая разница?

— Кстати, о странных историях, что вы думаете об исчезновении детей в предместьях, герр Штрауб? — спрашиваю я.

— Все-то ждал, когда вы спросите, — Штрауб разглядывает меня с плохо скрываемым любопытством, — Я был сегодня у Мины Шмиц... Насколько мне известно, вы побывали там раньше. И возможно уже имеете что сказать о деле черных жемчужин.

— Черные жемчужины, — смакует Тристан, — Роскошно звучит.

— Увы, мастер Хармс, дело не самое приятное, — шателен рассказывает о загадочных исчезновениях и жемчужинах, оставленных вместо детей.

— Поразительная история, — у Хармса аж глаза загорелись, — Обязательно расспрошу вас во всех подробностях и запишу... И что вы думаете по этому поводу, господин шателен? Кто преступник?

— Спросите, что попроще. Может их эльфы украли, или Крампус в мешок засунул, как вы полагаете, господа?

— Не-а, — умничает Якоб, — Для Крампуса рано, а эльфы подменышей оставляют.

— Надеюсь, что вы шутите, мессир.

— А кроме Крампуса подозреваемые есть? — уточняю я.

— Есть у меня кое-какие предположения, но пока я бы воздержался их обсуждать. Странное это дело и темное, хоть по сути дети в предместьях и так каждый божий день мрут или пропадают. Не поверите, дня не проходит, чтобы не нашли притопленного младенчика в сточной канаве.

— Но этих-то не нашли.

— Не нашли. Но мамашам удивляюсь — от лишних ртов избавились да еще и ценный подарок получили. Радоваться бы на их месте.

— Откуда вам знать? — внимательно разглядываю шателена, вздрогнувшего от моей ухмылки, — Вы же не на их месте.

К нам подходит хозяйка с кувшином вина, все внимание переключается на нее. Почему-то я ожидал увидеть простоватую пышнотелую красотку. Но ничего подобного. Фройляйн Нойман — само изящество и изысканность. На вид лет двадцати, высокая и стройная, с аккуратными круглыми грудками, выгодно подчеркнутыми голубым шерстяным платьем. Перламутровая кожа, яркие бирюзовые глаза и длинная золотая коса, переброшенная через плечо. Вечер и в самом деле становится приятным.

— Надеюсь, благородные господа всем довольны? — она опускается в глубокий книксен, — Рада, что вы наконец-то заглянули ко мне, мессир ван Хорн. Большая честь принимать рыцаря, чья слава разошлась далеко за пределы Бургундии.

— Рад знакомству. Составите нам компанию, фройляйн Нойман?

— Гретель, прошу вас. Я хотела поухаживать за вами, мессиры, налить вина.

— Сами управимся, — забираю из ее рук тяжёлый кувшин, — Садитесь, окажите нам честь.

Меня горячо поддерживают все присутствующие.

— Благодарю, господа, — обворожительно улыбается Гретель и садится рядом со мной, поглаживая косу, — С удовольствием. Мэтр, гости просят спеть балладу про Лорелею... Если вы не против, то тогда уж и про фею Моргану, пожалуйста.

Гретель продолжает поигрывать косой.

— Все, что пожелаете, моя госпожа, — расцветает Хармс, которого обычно не так-то просто уговорить спеть, если он не собирался.

— Про Моргану? — шиплю я на Хармса сквозь зубы, — Про Моргану, проклятый ты предатель?

— Уж очень трогательная баллада, — разводит руками шпильман, — Перевел, не удержался. У меня лучше получилось, вот увидишь.

— Ради фройляйн Гретель и я бы спел, если бы моё пение хоть кому-то нравилось, — мечтательно вздыхает Якоб.

— Ах, милый мой мессир Якоб, — улыбается ему Гретель, — Может вы пригласите меня на танец? После выступления нашего несравненного маэстро, мы хотели устроить танцы.

— Почему же после, — возражает Хармс, даже не поломавшись для приличия, мол, я слишком большой артист для этих ваших танцулек, — Дукции и эстами я тоже пишу и все их знают. Да и турдион не прочь сыграть.

— Конечно, фройляйн, я приглашаю вас! — Якоб, которому нет дела до болтовни несравненного маэстро, краснеет всем полнокровным молодым организмом, — Как я могу вам отказать?

— И я не могу, — спешит напроситься Вольфгер.

— И я, — подаётся вперед шателен.

— А мне можно, фройляйн? — умоляет Мориц.

Надо же, как их всех разобрало! Принюхиваюсь на всякий случай к вину и пиву. Что там говорил Шторм о целебных травках в напитках? Гретель, несомненно, красивая девушка, которой всякий рад угодить. Но что-то не так с этим безудержным поклонением.

— Меня на всех хватит, — смех красавицы звучит, как серебряный колокольчик, — Уж так я люблю танцевать, господа!

— И вы должны спеть нам, прошу! — умоляет Хармс и к нему присоединился целый хор голосов.

— Спою, господа, не извольте беспокоиться. Дайте мне допить вино, горло пересохло.

Гретель поворачивается ко мне и говорит очень тихо:

— А вы, мессир? Вы наполнили мой кубок вином, закружите ли вы меня в танце?

— С удовольствием, фройляйн Гретель.

— О, — шепчет она интимно, вглядываясь в мои глаза, — а следующий шаг вы знаете?

— Знаю, — спокойно отвечаю я, — Мне нравится эта песня:

«Скажи мне, красавица, чего ты хочешь?»

«Чтобы ты наполнил вином мой кубок!»

«Скажи мне, красавица, чего ты хочешь?»

«Чтобы ты закружил меня в танце!»

«Скажи мне, красавица, чего ты хочешь?»

«Чтобы ты свёл меня с ума горячим поцелуем!»

А ты, Гретель? Ты знаешь, что в следующем куплете?

«Скажи мне, красавица, чего ты хочешь?»

— «Чтобы ты взял меня в свое ложе!» — жарко шепчет она мне в ухо, прижавшись всем телом, но лишь на мгновенье.

Она странно пахнет. Как надушенное письмо от дамы — свежестью, луговыми цветами и травами. Приятно, но я не чувствую никаких телесных запахов. Водяная лилия или нимфея, узнаю аромат, целуя нежную руку. Гретель сжимает мою ладонь, заглядывает в глаза и продолжает играть косой. Мне кажется, что не только мои друзья, но и все мужчины в зале смотрят только на нее. И на меня, потому что она рядом. Гретель перебрасывает косу за спину и напряжение разом спадает.

Кажется все мы попали в одну из тех обычных для Вормса историй, которые так смущают нашего нового шателена. Курт к счастью тоже не пострадал от очарования Гретель. Действует оберег от госпожи Лизы. Пора уже и для Морица такой испросить, он все больше участвует во взрослых делах. «Любовное заклятие?» — спрашивает Курт знаками. Я мотаю головой, и отвечаю едва заметной комбинацией пальцев, которая на нашем языке жестов означает, что все под контролем. После наших последних приключений и всех моих заскоков, Курт вряд ли в этом уверен. Уткнувшись в свою кружку он следит за происходящим. Я же, расслабившись, любуюсь Гретель. В её глазах я вижу то водовороты и пороги, то спокойную гладь реки, едва подернутую рябью течения.

— Так в песне поется, — все так же обворожительно улыбаясь, она встаёт, — Но жизнь не песня, мой рыцарь.

— Останься, — велю я ей, — Во-первых, ты сама напросилась, во-вторых, я ещё не разрешал тебе уйти.

Ее глаза сузились, пальцы сплелись в замок.

— Вы приказываете мне, мессир?

— Ты обслуживаешь меня, разве нет? То есть должна выполнять мои желания.

Она наклоняется ко мне.

— Надо же, а сначала вы показались мне любезным и приятным. Ваши друзья добиваются меня месяцами, а вы хотите покорить за вечер?

— Предпочитаю решительный штурм длительной осаде, — забавно, это кажется Гоше де Римон сказал на турнире в честь свадьбы наследника, с чего-то вдруг вспомнилось, — К чему томить осажденных бесконечным ожиданием? Что же ты, Гретель, кажется ты хотела куда-то пойти, может спеть? А я тебя задержал? Ступай, милая, можно. Позову, когда мне что-нибудь понадобится.

Для убедительности я слегка шлепаю ее по заднице, что, как по мне, наглость и неуважение, но вообще-то обычное дело при заигрывании с простолюдинками. Она злится, но ни пощёчины, ни вина в лицо. Только губы вздрогнули. Какая похвальная кротость. Гретель молча уходит, лишь раз оглянувшись в мою сторону, хоть я провожаю ее тяжёлым беззастенчивым взглядом.

Музыканты смотрят на нее с тем же исступленным обожанием, что и все вокруг. Наконец вступают струнные и очень мягко, чтобы не спугнуть, колесная лира. Знакомая мелодия — старинная немецкая песня о моряке, который, странствуя в северных морях, вспоминает о своей возлюбленной. «Как бы ни сильны были волны, не холодны ветра, мысли о тебе согревают мою кровь», — поет Гретель и каждый в "Трёх ивах" представляет себя этим моряком. Суждено ли ему ступить на сушу и обнять любимую? Сгинет ли он в пучине? В голосе Гретель слышны, завывания ветра и плеск волн, крики чаек и альбатросов. В нем нет теплоты, он не заигрывает с тобой, не соблазняет радостями плоти на одну ночь. Нет. В нем обещание вечной любви, за которую предстоит расплатиться всей своей жизнью. Не по-женски мощный и глубокий, как море, голос не проникает в сердце, он врывается в него, ломая грудную клетку.

Гретель замолкает, а колесная лира в руках музыканта ревет морским штормом. Когда наступает тишина, все сходят с ума, срываются с мест, хлопают и кричат, требуя продолжения. Самые последние забулдыги смотрят на Гретель глазами Христовых паладинов, чувствительные натуры смахивают слезы и умоляют спеть ещё.

Гретель не отказывается, но после нескольких песен, манит к себе Тристана и поет с ним — это красиво, волнующе и странно. Ее неземной голос удивительно сочетается с густыми, бархатистыми низами Хармса. Он тоже в ударе, но это уже не то — подлинная магия, сырая и дикая, будто слабеет, разбавленная человеческим участием. Может оно и к лучшему, чувства в «Трёх ивах» и так хлещут через край. Гретель поет вместе с Тристаном «Лорелею», а потом загадочно отступает в тень, оставляя подмостки шпильману.

Дело всё-таки доходит до танцев и друзья тянут меня за собой, приговаривая, что негоже отсиживаться по углам, покрываясь пылью. Начинается все с каролы. Люди, знакомые и незнакомые, мужчины и женщины, хватаются за руки и несутся друг за другом в неистовом хороводе. Чувствуешь себя беззаботным ребенком, от которого ничего не зависит. После каролы начинаются те самые дукции и эстампи и наконец турдион.

В отличии, от придворного варианта, юбки здесь поднимаются повыше, особенно у тех, кому есть что показать. С одной из барышень, рыженькой хохотушкой, я позволяю себе небольшую вольность, поднимаю за талию, кружу и ставлю на пол. Она радостно взвизгивает.

— Я могла бы вышить мессиру черным по черному.

— А это имеет смысл?

— Всегда! — убеждена она.

— Раз так, — смеюсь я, — Ты знаешь, где меня искать.

Танец разлучает нас и в моих руках оказывается Гретель, уж не знаю откуда она взялась. Все веселье улетучивается само собой... Мы проделываем свой тур в полном молчании, пожирая друг друга глазами. Кружимся в танце. Я сжимаю шелковистое золото ее косы, тяну на себя, наши губы почти соприкасаются. Беру Гретель за руку и больше не отпускаю. Многие в этом зале меня уже ненавидят, но это я как-нибудь переживу.

— Поцелуй и ложе лучше не здесь, — предлагаю я. Гретель оглядывается, замечая, что несмотря на веселую суматоху, на нас все же поглядывают.

— Иди за мной, — говорит она.

У нее уютная девичья спаленка на третьем этаже. Голубое покрывало на кровати вышито кошечками и звёздами — тоже мне ложе коварной соблазнительницы. И на двоих оно явно не рассчитано. На резном туалетном столике стоит небольшое венецианское зеркало и сидит деревянная куколка в роскошном наряде.

Гретель замечает мою усмешку и вздрагивает. Не торопясь, она приспускает камизу и платье, почти высвободив русалочьи грудки, на которые я пялился весь вечер и по-прежнему не могу отвести глаз. Гретель, довольно улыбаясь, распускает косу, волосы струятся вдоль тела золотыми реками и ручейками. Кого-то она мне напоминает своей белизной и солнечностью, но я никак не могу вспомнить кого. Будто это было во сне. В нежных руках появляется замысловатый гребень из старинного золота. Она садится перед зеркалом и расчёсывается, негромко напевая... Ее голос полон такой мягкой чувственности, что я млею от удовольствия. Неожиданно вмешивается тварь.

Золото! Где она его взяла? Забери у нее золото!

— Подойди ко мне, — поет Гретель.

Когда я оказываюсь рядом, она властно добавляет:

— На колени.

Безропотно опускаюсь на колени. Она подаётся ко мне, напев льется прямо в уши.

Золото! Отними у нее золото!

— Так-то лучше, мой рыцарь, а то вздумалось норов показывать, — холодные пальцы скользят по разгоряченному лицу, — Скажи спасибо, что не велела ползти от порога, чтобы наказать за дерзость и гордыню. Сейчас мы увидим, какой ты на самом деле. Золотой гребень покажет всю правду.

Напевая, она расчесывает мои волосы. Тварь, надрываясь, орет про золото. Да что с ним такое сегодня?

— Ух ты! А ты у нас прекрасный принц, — она поворачивает моё лицо к зеркалу.

Обычное лицо, ничего прекрасного — разве что шрамов нет, линии помягче и волосы после волшебного гребня сияют, но, по сравнению, с тем, что было... Да, ничего так. Мне бы сошло.

Проклятое золото...

— Странно, такие злюки, как ты, обычно становятся страшненькими, — продолжает Гретель нараспев, — Но теперь ты мне даже нравишься, и твои глаза... Такие темные, в них будто нет дна и столько грусти... Ладно, так уж и быть, можешь поцеловать меня.

Кто бы отказался? Ее губы охотно открываются под моими, аромат лилии дурманит, лишает воли. Рука сама тянется к ее груди, хоть мне вроде бы не разрешали. Никто меня не останавливает, а потому я подхватываю ее на руки и укладываю на кровать.

— Довольно, — она легонько хлопает меня по рукам, когда я приподнимаю подол платья, и высвобождается из моих объятий.

— Чего довольно? — не сдаюсь и спускаю ее платье, вместе с камизой ниже, почти до пояска на талии. Узкие рукава, застряв на локтях, не дают стянуть совсем, но куда мне спешить? Ласкаю и покрываю поцелуями гладкую, прохладную кожу. Ни одного недостатка, ни волоска, ни родинки. Белизна и совершенство, теплый, живой перламутр. Она не отталкивает меня в негодовании, но не спешит пуститься во все тяжкие.

— Ты сможешь насладиться моей благосклонностью... в свое время. Но мне от тебя нужна небольшая услуга.

— Услуга?

— Да. Для тебя это мелочь, право слово. Убей бургомистра Кауфмана.

Признаю, она смогла меня удивить, но не короля и то хорошо.

— Зачем тебе это, Гретель?

— О, любимый, — она подаётся ко мне и страстно целует, — Ты меня расстраиваешь. Ты здесь не для того, чтобы спрашивать, милый мой. Ты должен действовать... Если тебе мало моей просьбы, подумай о своих друзьях, я могу заставить кого-то из них. А ведь это непростое дело, убить бургомистра... и с ним ты наверняка справишься лучше, чем Тристан или Якоб, верно? Они ведь окажутся на виселице, а ты, говорят, ловок в таких делах.

— Правду говорят, — соглашаюсь я с кривой усмешкой. Резко дёргаю платье вниз. Левой рукой наматываю ее волосы на запястье, в правой — нож. Вжимаю в кровать, придавив шею предплечьем, подношу лезвие к волосам.

— Плачь, Лорелея, — шепчу я ей, — Тебе же нравится эта песня?

Она умница и пытается не столько сопротивляться, руки-то предательски скованы платьем, сколько ёрзать подо мной, усиливая возбуждение. Гребень она так и не выпустила, но я давлю на ее запястье согнутым коленом, кисть разжимается.

— Зачем тебе смерть бургомистра?

Ослабляю хватку на горле.

— Я заплачу тебе...

— Я разве об этом спрашивал?

— Это личное.

— Прекрасно. Люблю такие истории.

— Он меня обидел.

— Как обидел?

— А как мужчина может обидеть девушку?

Даже не пытаюсь подавить смех.

— Ты легко управляешь мужчинами с помощью магии, что тебе бургомистр?

— Тобой же не управляю.

— Я не бургомистр.

— Вся магия в гребне... когда он... это сделал у меня не было гребня...

— Гретель, сколько можно? Ты юлишь, потому что не умеешь врать, как и все Соседи. Ты ведь ундина. Как поступают с такими, как ты, когда они плохо себя ведут? Ах, да, отрезают волосы, вбивают в грудь железный гвоздь и сжигают живьем на костре.

— Я не сделала ничего плохого!

— Как я могу тебе верить?

Движение едва уловимо. Отпускаю Гретель, хоть волосы ее по-прежнему в моей руке, и выставляю кинжал вперёд. Понятия не имею как в комнате оказалась старуха с топором. Она похожа на призрака в своем сером балахоне.

— Мама, нет! — взвизгивает Гретель, — Он тот, кто нам нужен!

Мама?! Как старуха может быть матерью ундины?

— Ты слепа, дитя. Он из наших, хоть из темных. Он проклят и заключен в человеческое тело. Он враг нам, а не друг.

— Простите, дамы, а что значит «из наших»?

— Ой, не строй из себя дурачка, будто никто не видит твою черную ауру...

Старуха замахивается. Гретель, рискуя волосами, а то и собственной шеей, не попусти я вовремя хватку, с силой бросается вперед, прикрывая меня телом. Обнимаю ее, мы перекатываемся, топор вспарывает покрывало с кошечками и пуховую перину. Пух вздымается и кружит по комнате, как первый снег.

— Мама!

Отпускаю Гретель. Она неуклюже натягивает платье и кидается к старухе, отнимает топор, обнимает за плечи. Забираю топор и откладываю подальше. В этот момент с грохотом и фейерверком щепок в комнату проваливается дверь, а за ней влетает Курт.

— Ну, русалочки, — вздыхаю, — Хоть теперь вы объясните нам, что тут происходит?

— Если тебе, наймит человеческий, надо кого-то убить, убей меня, — говорит старуха, — Это все решит.

— Мама! Нет!

— Молчи, милая, это все равно не жизнь. Я — ундина. Она моя дочь. От человека.

— Бургомистра Кауфмана? — предполагаю я.

— Видишь, — качает головой старуха, — Он не просто так пришел. Его купили, чтобы нас прогнать или убить. Он их верный слуга... а должен бы защищать нас. Что ты так на меня смотришь? В этом суть Темного Наследия. Тебе не говорили, нет?

— Курт, — говорю, — Верни-ка дверь на прежнее место и посматривай по сторонам, пока чинишь. Никто меня не покупал, госпожа, просто везет с добрыми семейными историями в последнее время. И, нет, не говорили. Как к вам обращаться?

— Вилда, — отвечает старуха, беззастенчиво разглядывая меня. В зеркале я вижу, что чары рассеялись и шрамы на месте.

— Хорошо, Вилда. Расскажите все по порядку. Хочу вам помочь.

— Будешь ты нам помогать, когда у него власть и много денег!

— У Кауфмана?

— Он не Кауфман, — шмыгнула носом Гретель.

— И не Нойман. Как и вы.

Ундины кивают. Гретель берет в руки свой золотой гребень и расчесывает седые волосы матери. Вилда молодеет на глазах, вскоре мы видим двух золотоволосых ундин похожих как две капли воды.

— Что с вами случилось, Вилда?

— Примерно четверть века назад, — начала она, — я обезумела от любви к юноше по имени Герберт Крамер настолько, что вышла за него замуж, обвенчавшись в церкви. Увы, после рождения Гретель я стала терять свою красоту и быстро стареть. Мой Герберт разлюбил меня, да и какой молодой красавец захотел бы жить со старухой.

— Прямо красавец был? — поражаюсь тому, что время делает с людьми.

— Но с черным сердцем, — сжимает кулаки Гретель.

Вилда вздыхает.

— Человек слаб. Он оставил нам дом и немного денег. Пару лет назад мы узнали, что он сменил фамилию на Кауфман, стал матросом, а позднее купцом. Гретель принялась его разыскивать и выяснила, что он заработал целое состояние и осел в Вормсе, где со временем выгодно женился, нажил троих детей, стал магистратом, а позже бургомистром. Гретель, кое в чем она пошла в отца, смогла заработать денег, купила этот постоялый двор...

— Я должна была что-то сделать, — шепчет Гретель, — Если он умрет, мама снова будет собой. Иначе ей не выжить.

— Но все же он твой отец.

— Он меня бросил.

— Это ещё не самое плохое, что родители делают с детьми.

— Да, но мама сделала для меня все. И только хорошее.

— Отступись, дитя, — говорит старшая ундина, — Пусть всё идёт, как идёт.

— Он смертный, его участь умереть, — стоит на своем Гретель, — Потому они так и называются. Ты должна жить.

— Ты говорила с отцом? — спрашиваю я.

— Да. Неужели ты думаешь, что он был добрым папочкой? Он грозил уничтожить нас, если кто-то узнает, что он двоеженец. Говорить больше не о чем.

— Мило с его стороны. И почему ты до сих пор никого на него не натравила? Я заметил здесь много мужчин, готовых на все.

Гретель вздохнула.

— Жалела. Не господина бургомистра, поклонников. У меня не было уверенности, что они справятся с таким делом и не окажутся в петле. Нужен был кто-то по-настоящему злой и опасный, кого не жалко...

— Благодарю, сударыня, — раскланиваюсь я.

— Я много слышала о тебе, а когда увидела на турнире в честь Катрионы де Рейн, мне сразу стало понятно, что ты тот, кто мне нужен...

— Прекрасно, дамы, а сами вы что ж не спели бургомистру?

— Он знает на что мы способны, — качает головой Гретель, — Магическими амулетами обзавелся... Да и что с ним делать? Заманить в Рейн, чтобы он был вечно с нами? Зачем нам это? А убить отца своей рукой... да я чуть не плачу, сворачивая голову курице. А мама и это сделать не может.

— А гребень откуда? По наследству передается?

— Нет, — говорит Вилда, — Для нашего дела любой гребень сгодится. Но этот особенный, нашла его как-то в Рейне.

— Вы знаете, что он из проклятого золота?

— Ты-то откуда это знаешь? — спрашивает старшая ундина, — Хочешь получить гребень и стать красавчиком?

— Нет, Вилда, хочу держаться от него подальше... Но, если понадобится, одолжите? На время.

— Смотря что ты предлагаешь взамен, — ворчит Вилда, — А то у тебя и не заберешь потом.

— Много я предложить не могу, но помочь постараюсь.

— Вот и постарайся! Умирать мне что-то не очень хочется, если честно.

— Мама, — шепчет Гретель, обнимая ее и укачивая как ребенка, — Спасибо, рыцарь, я верила, что ты поможешь.

— Только вот что, русалочки, ваши любовные похождения меня мало волнуют, но держитесь подальше от моих друзей. Забудьте про все эти, «а не утопить ли мне менестреля или рыцаря — это же так куртуазно», «как скучно на дне Рейна без хорошего мужика» и между нами мир и согласие.

— Вот еще! Сказки человеческие, — отмахивается Вилда, — Нет смысла топить рыцарей и менестрелей, радости от них — покуда они живы. От утопцев радости никакой — они холодные, тупые и злые. Кому оно надо держать такое при себе. Хоть утопи я в свое время Герберта вместо того, чтобы замуж за него пойти, глядишь, и неприятностей было бы меньше.

— Такое когда-нибудь видели, — я достаю из кошеля черную жемчужину.

— Морская, — уверенно говорит Вилда, рассматривая жемчужину, — И, видишь, она отливает всеми цветами. Она не из Азии... из дальних морей у берегов Винланда.

— Никогда такую не видела, — любуется жемчужиной Гретель, — откуда она у тебя?

— Вилда, вы плавали к Винланду?

— Нет, что ты. Это очень далеко и мы не переносим соленую воду. Морской дьявол как-то показывал. У нас чуть интрижка не вышла...

— Морской дьявол? Что он делает?

— Да как что? Что делают все морские дьяволы — собирает души умерших в море без покаяния.

— А дети?

— А дети чем хуже? Если в море умерли — почему нет.

— На сушу он выходит?

— На пару часов может. Попировать в приморской таверне. Там мы и свели дружбу.

— То есть выглядит человеком... А в Рейне таких встречали?

— Не слыхала. Это ж все равно, что выловить в Рейне тунца или дельфина.

Да уж... у морского дьявола железное алиби. Как и у Крампуса с эльфами.

— Ты знаешь, — говорит Вилда задумчиво рассматривая Курта, повесившего наконец дверь на петли, — Нравится мне твой помощник — серьезный. Немолодой, но интересный, с руками, и слова лишнего не скажет. Идеальный мужчина.

Курт, кто бы мог подумать, заливается краской. Да и как тут удержаться, если ундина глаз положила.

— Пара вопросов, Гретель. В зале я встретил некого Элока Шторма.

— Да, странный он, — соглашается Гретель, — Иногда ночует. Обычно уходит не попрощавшись, но всегда оставляет золотой флорин. Мне ли жаловаться?

— Когда стал наведываться?

— Да больше месяца уже. Раз в неделю появляется.

— В какой-то определенный день?

— Нет, когда придется.

— Ничего необычного ты не заметила?

— Он всегда один. Ему нужна отдельная комната, если ее нет, он предпочитает переночевать на конюшне. Кстати, он приходит на своих двоих и без вещей.

— В комнате после него ничего интересного не находили? Знаков каких-нибудь странных на стенах.

— Нет.

— И ещё. Прошлой ночью сюда приходила женщина, фрау Шмиц, разыскивала шателена.