Глава 9. Братство

Своим планом, который в основном сводится к «осмотреться и встрять во что получится», я поделился с Лоренцей. Пришлось выдержать неодобрительный взгляд, но отговаривать она не стала. Курт меня прикроет, а Мориц обеспечит связь между Куртом и Лоренцей. Тащить его в Братство нет ни малейшего желания. Оруженосец немного дуется — он уже бывал со мной на войне и в разных переделках, а тут вдруг до взрослых дел не допускают.

— Это только разведка, — уверяю его, — Как только дойдет до настоящей передряги, мне понадобится твоя помощь.

— Я всегда готов, мессир, — тоскливо вздыхает Мориц.

Какое счастье, что он дисциплинированный немец. На его месте я влез бы в дело самым непредсказуемым образом и устроил старшим такую передрягу, что мало бы не показалось.

Перед выходом я переодеваюсь в неброский костюм рядового наемника. Из оружия беру с собой только корд.

Лоренца порывисто меня обнимает, просит беречь себя. Шепчу ей в волосы:

— Не выходи из палаццо, пока я не вернусь

У Медичи есть пароль. Он меняется каждый день, но утечку нельзя исключать. Я завел специальное слово для своих и отдельно для меня и Лоренцы. «Филия». Ей это понравилось. Пару лет назад она говорила мне, что в Древней Греции считали, будто истинная любовь состоит из трёх чувств: «эроса» — влечения плоти, «филии» — дружбы и «агапе» — жертвенности. Женщинам нравится, когда ты помнишь, что они тебе говорят. Даже Лоренце, которой чаще всего нет дела до таких мелочей.

Люди Медичи мгновенно увязываются за мной, что само по себе не беда и подмога при плохом исходе. Важнее сбить с толку Братство, которое наверняка следит за домом. В этом-то вся пикантность ситуации. Братству я пока не нужен, но они пойдут за мной, если заметят, что я интересен Медичи. Петляю, резко поворачиваю, толкаюсь в толпе, ныряю в сквозные проходы, перемахиваю через заборы. Наконец мне удается избавиться от всех моих друзей.

Через пару улиц от базилики Санта-Кроче нахожу смешной дом на одно окно, но четыре этажа, зажатый между громоздкими соседями. Сплошные лестницы, по узкой и длинной комнатке на каждом этаже, подвал и чердак. Воплощение чьей-то отчаянной мечты — нелепо, тесно, зато в центре города.

Дом куплен тайно на имя Гюнтера Финдлинга, то есть Гюнтера Подкидыша, торговца сукном. Необходимость появилась пару лет назад, когда у меня с Лоренцей стало все серьезно, и я нередко гостил у Медичи. С Медичи у меня тоже все серьезно, а после наших общих дел порой требовалась тихая надежная берлога, чтобы пересидеть, не делясь своими грязными секретами со всем палаццо. Тем более мне не хотелось пугать Лоренцу и детей изнанкой своей богатой натуры.

На кухне Курт оставил для меня все, что пригодится в ближайшие дни. Одежда старая, но штопаная, чтобы совсем нищим попрошайкой не выглядеть — это чревато если не преследованием, то интересом местных властей. Рядом с посохом из крепкого дерева, лежит котомка с нехитрым скарбом бродяги: деревянные миска и ложка, краюха хлеба, баклажка с дешевым вином. Раздевшись размазываю немного сажи по телу и щедро втираю в лицо и руки — это сразу заметят. Волосы пачкаю маслом для общего неопрятного вида. Нельзя сказать, что тряпье благоухает свежестью, но для убедительной вони раздобуду какую-нибудь хрень на улице. Перестараться тоже нельзя — я гладко выбрит, значит, мог сегодня побывать в больнице Медичи или монастырской лечебнице, где меня бы заставили помыться, что не отменяет возможности свалиться после этого пьяным в сточную канаву.

Натягиваю свои обноски: непривычные широкие штаны на завязках, вроде длинных портков, заправляю в старинные, но еще годные кожаные сапоги, рубаху — в штаны. Сверху надеваю линялую, засаленную, но добротную стеганку. Всю эту красоту схватываю потертым ремнем. Корд — за ремень. Как же без ножика. Картину довершает грязный длинный плащ с капюшоном.

Левую половину лица перевязываю тряпкой, будто у меня что-то с глазом, надвигаю капюшон пониже. Вуаля — тощий бедняк, почти бродяга, в бесформенном тряпье. Ничего общего с бравым, щеголеватым наемником, которого будут высматривать, а уж с рыцарем, сопровождавшим Лоренцу де Медичи в Базилику Сан-Лоренцо и подавно. Чистую одежду я аккуратно складываю, еще пригодится.

Бродить в таком виде по городу — сплошное удовольствие. Будто превратился в невидимку — все отводят глаза и расступаются перед тобой. Не так подобострастно, как перед принцем крови, но сойдет. Слоняешься себе между торговыми рядами, прислушиваясь к разговорам, замираешь в затененных нишах и никому до тебя дела нет. Правда, бдят, чтобы я ничего не стащил. Но и в этой радости я себе не отказываю, вспоминаю детство. По мелочи: головка сыра из рассола, апельсин, горсть миндаля. Руки не должны забывать ремесло.

На первый взгляд ничего не изменилось. Флоренция живет, трудится, заключает сделки и веселится. Торговцы зазывают в лавки, на площадях выступают акробаты и комедианты, а флорентийки все так же прекрасны. Но ощущение надвигающейся беды застыло в опасливых взглядах и тревожных шепотках. Удивление, неверие и страх. Кто-то собирается и уезжает прямо сейчас — кто-то говорит, что никогда и ни за что не уедет. Стоит кому-то чихнуть или закашляться — вздрагивают все.

Говорят, что от новой болезни помогают специи, особенно мускатный орех, цена на который взлетела до небес. Похожим действием обладают корица, гвоздика, лаванда и розмарин. Сахар настолько дорог, что лечит все, уверяет аптекарь, отмеряющий крошечные кристаллики. Сначала он откалывает, сколько может, от сахарной головы, потом толчет, взвешивает и рассыпает в аккуратные кулечки из промасленной бумаги. Многие не верят в целебную силу специй, мол, враки, лечения от болезни нет. Правда пугает настолько, что проще поверить в мускатный орех и прикупить сахара про запас. А вдруг.

Про Короля крыс и его дар исцелять чуму толкуют повсюду. Одни считают его святым, другие — еретиком, шарлатаном и мошенником, который кормится всеобщим страхом.

— Чума не пришла, а кто-то на ней уже заработал, — ворчит горожанин почтенного возраста в овощных рядах.

— И как вам не совестно, синьор! — одергивает его стайка кумушек, ковыряясь в брокколи и цветной капусте, — Святой человек и гроша не берет за лечение, не то что лекари!

— Не берет. Вы, синьоры, сами снесете шарлатану все, что в доме есть.

— А что он лечит? — интересуется зеленщик, — Может мне надо. Мне б для мужской силы. Чтоб молодки подо мной стонали день и ночь.

— Тьфу на тебя, охальник, ― возмущаются горожанки, ― Только блуд на уме! Новую болезнь он лечит.

— А она уже есть во Флоренции? — старичок скептически осматривает салат.

— Есть, — уверяет самая бойкая из кумушек, запихивая очередной кочан в корзинку, — Мертвецов с бубонами находили уже. Но всё скрывают. Всё.

— Кто скрывает-то?

На этот вопрос у каждого из любопытствующих находится свой ответ: богачи, продажная власть, аристократы, попы, еретики, сам Нечистый и Медичи.

По толпе шелестит беспокойный шепоток: «Братья-крысы». Головы одна за другой поворачиваются в их сторону, не знаю, чего больше во взглядах: страха или любопытства.

Подбираюсь поближе. Их трое. Серые балахоны с капюшонами напоминают монашеские рясы, но короче, до колена. Не держись они вместе, я и внимания бы не обратил — обычная одежда, ничего такого. В руках у братьев костяные четки, тоже обыденная вещь, даже распятие на месте. Присмотревшись, замечаю, что каждая бусина в форме черепа, а рядом с распятием висит фигурка крысы. Братья высматривают кого-то в толпе оживленно переговариваются и смеются. Смеются много и так громко, что шумные обычно горожане затихают и стараются отвернуться, ускорить шаг, не встретиться взглядом.

Серые балахоны мелькают повсюду, но проповедуют крысобратья на площади Сан-Марко, что прямо перед одноименным монастырем и университетом. На сей раз они излучают добро, благодать и веселье, затеяв публичный диспут с университетскими богословами и священниками. Проталкиваюсь сквозь толпу, посасывая вино, слушаю о чем спорят умные люди. Дело полезное, если сам помалкиваешь, с чего дурью зря светить, и даешь мыслям свободно крутиться в голове.

Обсуждается история Анании и Сапфиры. По мнению теологов, речь в ней идет о том, что надо быть честным перед Богом и общиной, а вина супругов состояла не в сокрытии части денег от продажи своего имущества, а во лжи. Братья-крысы же утверждают, что стяжательство заложено в церкви с первых дней ее существования.

— Теперь хоть десятину берут, а раньше неси им все до последнего сестерция, — говорит младший из братьев, голубоглазый красавчик, — И даже бедность для них не оправдание.

Несмотря на скромный крысиный балахон, он не поленился завить длинные светлые волосы по последней моде. Взгляд скользит по толпе, вроде бы присматриваясь к дамам, но останавливается на моей скромной персоне.

— А ты что об этом думаешь, добрый человек?

Да что ж такое? Я же собирался присмотреться и влезть в заваруху попозже.

— Кто? Я? — удивляюсь для порядка, оглядываясь по сторонам.

— Ты, — кивает красавчик-крыс, — Ты же бедняк.

— Да что он может думать, Капелли, — возмущается кто-то из ученых мужей, — Посмотрите на него — бродяга и пьяница.

— Дайте пару монеток, ученые господа, я вам всю эту историю в два счета растолкую, — говорю я по-итальянски с французским акцентом. Толпа бурно меня поддерживает и даже выталкивает вперед.

— Давай, парень! — орут мне.

— Разнеси этих зазнаек!

— Вперед, лягушатник! Вот умора-то!

— Ух ты, — второй крысобрат, низенький, лысоватый с глазками навыкате, кладет мне в руку флорин, — Любопытно послушать.

— Мерси! Спаси вас бог, добрый господин! — радуюсь я, — Да за такие деньжищи, я вам и не такое порасскажу.

— Так слушаем уже. Удивляй.

— Ну это... траванули их, — говорю.

— Кого? — дружно вопрошают ученые мужи и братья-крысы.

Зрители покатываются со смеху, приходится подождать, пока успокоятся.

— Мужика и его бабу. Слушал я вас. Дело ясное. Мужик, по вашим словам, продал землю, которой у него был клочок, но отдал в общину не все. Немного денег решил приныкать, о чем сказал жене. Вот тут ученые магистры говорили, что люди эти бедняки, а в общине было много богачей, которые уже отдали апостолу свое добро...

— Не апостолу, дурачина, — обрывает меня поп, — А в общину.

— Дезоле, то есть извиняюсь, отче. Мне без разницы, но пусть будет по-вашему. Эти же двое хотели пожить немного за общий счет, но боялись, что римляне разгонят общину и на этот случай прикопали где-то несколько монет. А кого бы удивило, если бы разогнали? Вот как бы сейчас поступили с общиной, где и пророка уже казнили, и все деньги надо на благое дело отдать? Какая бы власть стерпела? Церемонился бы с такими Эдвард Вудсток, дюк Аквитанский или, скажем, Жан Добрый, король Франции? Сразу скажу, что не пожалели бы ни пыточных, ни дров для костра. А уж если бы псы господни за дело взялись...

— Так-то ты про братьев доминиканцев рассуждаешь, пьянчуга?

— А они не псы? — спрашивают из толпы.

— Как есть псы!

— Бешеные!

— Дезоле, отче, — говорю, — Вы уж до конца дослушайте. Мне бы флорин честно отработать, а потом честите, как хотите. Вот уж не знаю, хотели Сапфира и Анания схитрить или просто думали, как бы чего не вышло... По-человечьи вполне. Апостол Петр или сподручные его, прослышали про это. Может, жена проболталась, а подружки святому стукнули. А то и община додумалась сделку отследить — духовные люди очень щепетильны в денежных вопросах. Ну и решили, видать, паству припугнуть, чтобы кровные не тихарили. Так в любой банде заведено, обычное дело. Эти только продуманные бестии были. Апостол в главарях, а не простак какой. Короче, траванули апостоловы приспешники мужика...

— Да как же! — кричит священник, брызгая слюной, — Что ты, быдло, городишь? Неуч! Лягушатник! Гнев Господень убил Ананию!

— Гнев Господень за несколько сестерциев и мелкую ложь? — спрашивает Капелли, встряхнув роскошными локонами, под девичьи охи и шумное одобрение толпы, — А не жирно ли?

— Ваша правда, синьор, — говорю, — Господь иначе свои дела решает: казни египетские насылает, ураганы, саранчу, мор, молнию с неба, в соляной столб превращает для убедительности. Ибо Господь всесилен. Кто-то поспорит? Нет? Так я и думал. Ну что это за «упал и испустил дух»? Что за немощь такая? Все мы с вами, господа, брехали по мелочи и деньги в огороде закапывали. Ни один еще замертво не рухнул.

— Это апостола Петра на вас не было! — возмущается священник.

— Вот именно что, отче. По всему выходит, что без святого явно не обошлось. Если у Анании этого сердчишко-то со страху не выдержало, вот прям в аккурат к тому моменту, как апостол свою речь завершил... Ну, может, святой человек был уж такой въедливый, что мог запросто довести ближнего до удара одними словами, кто ж его знает. А с женой совсем худо вышло. Вот приводят ее к апостолу, а она о смерти мужа не знает еще. Петр спрашивает, за сколько землю продали. Она слова мужа повторяет, что хорошо и правильно, ведь мужу надо подчиняться, как учит церковь.

— Но не прежде же церкви! — возражает священник.

— Вам, отче, виднее. Не мне судить. Вот только по-житейски, уж простите, если женщине что-то надо, просит она не у церкви, а у мужа... Это ещё посмотреть, кто кого прежде.

Публика бурно меня поддерживает. Покивав да покланявшись людям, продолжаю.

— Так на чем я остановился? Ага. Дальше святой апостол говорит Сапфире: «Что это ты искушаешь Духа Господня? Возвращаются, значит, могильщики, мужа твоего закопавшие, и тебя сейчас вынесут вперед ногами». И она падает замертво. Может, тоже старушка и сердце не вынесло удара, но сдается мне, без яду не обошлось. Два ж раза молния не ударит.

— Да какой яд?! — орет священник.

— Крысиный, — говорю, — У любого аптекаря есть. Видал я, как действует, все по времени можно подгадать.

— Какой яд?! — ярится священник, — Святой апостол молился, чтобы покарать неправедных и Господь услышал его молитву. Дух святой их поразил. Это страшное, но чудо!

— Да, — соглашается лысоватый крыс, — Бог есть любовь.

— Ну я в Божьих делах не все понимаю, а по-человечьи вам все растолковал. А, как говаривал наш капеллан, — я поднимаюсь тяжеловато опираясь на посох, — Страх учит добродетели. Спаси вас Бог, добрые господа, пошел я.

— Погоди-ка, — придерживает меня лысоватый, — Я сразу понял, что ты солдат. Рука жилистая, к мечу привычная. Ты откуда?

— Из Бордо.

— Солнечная Аквитания. Под английской пятой...

— Да уж как есть.

— Любишь, значит, хорошее вино?

— Что да, то, да. И раз уж вы мне денег дали, добрый синьор, пойду отведаю... пойло это проклятое осточертело уже... — показываю решительное намерение удалиться, но лысоватый меня нагоняет. Виснет на руке.

— А звать-то тебя как?

— Жако, — стряхиваю я его.

— А дальше?

— А дальше... как-то кличут, но не нищему же выбирать? Кто Черным, зовет, кто Меченым, кто Злым. Ты-то, господин хороший, чего прицепился? — нервно постукиваю посохом по мостовой, — За монету благодарствую, но...

— Погоди, — он сует мне еще монету. Конечно, денежки ж Медичи никто не считает и пожертвования спасенные несут, а может и все имущество отписывают, кто ж проверит...

— Я б тебя обедом и вином угостил. Ты хоть завтракал?

— Ну, было дело. Вот только устриц с побережья вкусить не довелось. Поставки разладились.

Лысоватый брат заливисто хохочет. Уж такой у него заразительный смех, что я даже улыбаюсь.

— А ты плут, Жако. Но ты мне нравишься.

Улыбаюсь ещё шире, чтобы было страшнее.

— Вы, синьор, если того... из содомитов, то я не по этому делу. И, ежели чего, мне ножом пырнуть ни черта не стоит, — откидываю плащ, показываю ему свой корд — штукенцию длинную и острую.

— Вот такие люди нам и нужны, Жако, — крысобрат никак не угомонится, знай, смеется, — Но возомнил о себе, однако, если бы я был по мужикам, я б тебя не выбрал. Ха-ха!

— Ну, а я б тебя и подавно. Это что ж, трахать и лысиной любоваться? — плююсь я вином из фляги, — Одно у вас, содомитов, хорошо, на рожу смотреть не надо. А вот мне на два флорина ладную девку не взять. Не с местными ценами.

— Во-первых, я не содомит.

— Извини, забыл.

— Во-вторых, тебе что честную куртизанку подавай? Да тебя такая на порог не пустит. Не наглей, Жако, пойдем выпьем, а дальше видно будет.

— Звать-то тебя как? Я с незнакомцами не пью.

— Высокие моральные принципы? Это хорошо. Гоцци. Фабрицио Гоцци из Генуи.

Из Генуи. Как интересно.

— Ну так веди, Гоцци. А то так в горле дерет уже от этого дерьма.

Прогулка оказывается долгой, но мы коротаем время за приятной беседой. Гоцци рассказывает мне, как он был моряком, в скольких странах побывал. Послушать есть что. В подробностях расспрашиваю о последнем плавании. В пути, бодренько говорит крысобрат, ничего необычного не случилось — ха-ха-ха. Чувствую, что врет, собака.

— Высадились мы с... друзьями в Заре, в Далмации, а дальше путешествовали по суше.

— А галера?

— А что галера?

— Куда галера поплыла? Та, на которой вы из Константинополя пришли? Не утопла ж.

— В Италию.

— А вы куда поехали?

— В Италию.

— Так что ж не на галере? Слыхал, места-то там опасные.

— Да врут все люди. И дела у нас были на побережье.

Гоцци высадился в Далмации и Крысиный король сказал Медичи, что высадился в Далмации. Любопытно. Коротыш выглядит живчиком — вот никогда таких светлых и счастливых людей не видел. Может на каком левантийском дерьме сидит — в дальние же страны ходил, а там гашиш и опий.

— Чему ты, Гоцци, так радуешься? — спрашиваю, — Противно ж смотреть.

— Жизни! Жизнь прекрасна. Ха-ха! Посмотри, ты только посмотри, как прекрасна Флоренция, как прекрасно небо над ней. А мы вечно думаем о том, что у нас под ногами... Стоит ли удивляться, что в наших душах ад кромешный. Вдохни этот дух свободы...

— Это не свобода, — говорю, потянув носом, — Это суконные мануфактуры и красильни.

— Ха-ха! Вот на них и основаны свобода, богатство и благополучие Флоренции, — смеется Гоцци.

— Да уж, — соглашаюсь, — Чертова Флоренция — город богачей. Даже нищих охотно кормят, суки сытые.

— А ты, человече, чего такой мрачный и злой? Лучше смеяться, чем плакать!

Гоцци провел меня и мимо палаццо Медичи, и мимо строящейся громады собора Санта Мария дель Фьоре. Когда мы переходим реку по арочному мосту Санта-Тринити, я наконец спрашиваю:

— А куда мы идем?

— Недалеко уже Жако, потерпи.

Но не так уж и близко. Заведение в предместье в районе Римских Ворот называется многообещающе: «Под золотой крысой». Слишком приличное место для голодранцев вроде Жако, но нас с Гоцци охотно пускают и даже не косятся в мою сторону. Не впервой, значит. Склад Бьянчи должен быть где-то у башни Сан-Никколо, ближе к реке. Отсюда рукой подать.

Сначала Гоцци вливает в меня побольше вина и, когда ему кажется, что я изрядно набрался, он начинает:

— Ты, Жако, так хорошо растолковал этим фарисеям...

— Кому?

Книжникам... Ты хорошо им объяснил про апостола... Но вот, я думаю, дело не в яде.

— А в чем же?

— Видишь ли, святой обладал настоящей силой. Подлинной, — шепчет Гоцци.

— Силой убивать, что ли? Сомнительная штука для святого, хоть в жизни удобно, конечно. Но чего ж он тогда не убил римлян, которые его казнили?

— Это же не всегда так работает и рано или поздно приходит время платить за свою силу и приносить жертвы. А ведь известно, что лучшая жертва, которую ты можешь принести Богу — твоя жизнь.

Он берет зловещую паузу, но я-то и без дешёвого фиглярства понимаю его слова. За силу, даже на самую малость превосходящую естественную, платишь втридорога.

— Апостол мог воскрешать. «Тавифа, встань!» — велел он и праведница встала. Представляешь, словом воскресил, — доверительно шепчет крысобрат, — А кто может воскрешать, может и убивать. Это связанные силы.

— Ха, — ржу, — Убивать мне доводилось. Никто пока не воскрес.

— Хотел бы ты узреть страшное, но прекрасное чудо? Хотел бы встретиться с тем, кто обладает настоящей силой?

— Слушай, мне твои чудеса без надобности. Мне бы девку, вот позарез нужна. Так что, мил человек, дезоле и мерси за обед и выпивку, но давай сразу сговоримся, кому я должен выпустить кишки, за сколько и будет ли аванс. Ведь не просто так ты меня сюда приволок и наливаешь.

— Я тебе и впрямь хочу предложить работу. Нам нужны бывшие солдаты.

— Да? И что за работенка?

— На купца Бьянчи, нынешнего Гонфалоньера.

— Сдался такому важному господину всякий сброд, — смеюсь пьяненько, — Ты меня-то видел, коротыш?

— Вот смотрю. Ты молод, страдаешь от ран, нищеты и пьянства, но все еще крепок телом. И я знаю того, кто заберет твою боль, кто вытащит тебя из тенет нищеты и пороков.

— Мне и с пороками неплохо живется. Не знаю, что оно у вас заведено, но предупреждаю, целибат я буду соблюдать, когда сдохну.

— В желаньях плоти нет ничего худого и постыдного, — уверяет меня Гоцци, — Церковники придумали грехи ради прибыли. Любовь должна быть свободной. После таинства Спасения новообращенные проходят через таинство Воссоединения с Братством. Мы воссоединяемся и душой и телом. Среди наших сестер есть красивые молодые женщины и они не смогут тебе отказать, ибо это близость во имя веры.

— Вот с этого и надо было начинать! — поднимаю чашу с вином, — Раз у вас все задарма и девки общие, то за свободную любовь грех не выпить! И чтоб нам всегда давали даром и с большой охотой! Давненько я ни с кем не воссоединялся душой и телом. Во имя веры так тем более.

Осушив чашу, я утираюсь рукавом и говорю со всей серьезностью.

— Слушай, я понимаю, куда ты клонишь со своей свободной любовью, избавлением от боли и воссоединениями, но становиться еретиком не намереваюсь. Слыхал, чем катары и вальденсы кончили? То-то же.

— Но те, кто выжил, — говорит Гоцци запальчиво, — Живут, скрываются, но несут пламя нового мира, который уже на пороге.

— Мне-то поповские бредни тоже тошнят, но добрым католиком родился — таким и помру, оно спокойнее. А работенка, ежели какая у вас есть... Нет, Гоцци, я ж понимаю, люди вы святые, мараться не желаете, а мне все одно райских кущей не видать.

— Это твой выбор, Жако, — крысобрат делает вид будто смирился и не стремится больше обращать меня в свою веру, — Но ты должен побывать на собрании. Хотя бы посмотреть и послушать. Увидеть как обретают Спасение, как свет истины меняет людей. И тебе бы помыться и новую одежду справить...

— Не-а, только не мыться. Меня в больнице уже мыли на этой неделе... не помню, когда. Пьяный был. Мой папаша говорил, что если часто мыться, то вода заполнит тело через поры и сделается водянка.

— Пошли, Жако, на месте разберемся, — Гоцци похлопывает меня по плечу, понукая встать. Пошатываясь, следую за ним.

Мы петляем по улочкам, спускаемся к реке, где расположена лавка Бьянчи. К востоку возвышаются мощные крепостные стены и высокие квадратные башни: Сан-Никколо с воротами и глухая Монетная. Между ними плотина, перекрывающая врагу путь во Флоренцию по реке Арно. Неплохо. Гонфалоньеру-самозванцу ничего не стоит защитить этот район, допустим, от Медичи. Склад сам по себе крепкий, каменный. Внешний подъемник надежный, площадки и двери для выгрузки на каждом этаже. Окна верхних этажей, как я и думал, зарешечены.

Люди толпятся у входа в лавку. Серые балахоны братьев-крыс обильно разбавлены обычной одеждой флорентийских горожан. Публика самая разная: женщины и мужчины, старики и молодежь, бедные и богатые.

В толпе я легко замечаю Курта — мы-то повыше местных. Переглядываемся.

Среди братьев-крыс бросается в глаза новая разновидность: они вооружены, на лицах маски, серые плащи вместо балахонов. Такие же стоят у входа в лавку, когда мы с Гоцци протискиваемся внутрь.

Потолок высокий, сводчатый, да и места довольно. Прилавки с товарами убрали, и лавка стала до странного напоминать храм. Стены расписали, благо художников во Флоренции хватает. Распятия, черепа, жутковатые сценки. Хоровод скелетов. Смерть слилась в страстном поцелуе с прекрасной девой. Скелет в сером балахоне играет на флейте, за ним безропотно следует стая крыс. Руки Иисуса распростерты над Лазарем, на обнаженном теле которого видны бубоны. В свете факелов, лицо Спасителя кажется до странности насмешливым и злым. Вместо глаз темные провалы. По выражению лица воскресшего трудно понять кричит он или смеется. Замираю, увидев до странности знакомую картину: пир мертвецов в роскошных одеждах. Крысы повсюду, две из них смотрят из глазниц епископа.

Восточные благовония из многочисленных курильниц только усиливают впечатление. В глубине то ли алтарь, то ли подмостки под струящимся алым бархатом. Люди стараются подойти к ним поближе. Мы же остаемся у входа, где жмется компания злыдней вроде меня. Ищут работу и, судя по шельмовским рожам, вряд ли мечтают о карьере ткачей и прядильщиков... Курт выбирает место поближе к подмосткам, но подальше от факелов и лампад.

— Ты осмотрись тут, Жако, но далеко не отходи, — говорит Гоцци, — Мне надо поговорить с Королем.

— Ишь ты, — говорю я, — с королем... не с кем-нибудь.

— Ты с ним тоже встретишься. Он откроет тебе глаза... После знакомства с ним никто не уходит прежним.

— Мне бы с купцом сначала встретиться, чтобы подзаработать... Он же будет здесь?

— Будет. Даже не сомневайся.

Моими новыми коллегами оказывается отребье самого низкого пошиба. Разговоры крутятся вокруг того, как бы срезать кошелек у зазевавшегося прохожего и какое замечательное дело трахнуть малолетку, стукнув по голове и затянув в кусты.

— А ты чего отмалчиваешься, лягушатник? Рассказать нечего?

Шмыгнув носом, я улыбаюсь им широко и солнечно:

— Да вот недавно голову живому человеку отрезал... Вроде как шевалье был. А так, ага, нечего рассказать. Кошели с детских лет не срезаю и трахаю только тех, у кого уже выросли сиськи.

Отребье дружно отползает в сторонку — трусоватым насильникам и мелким жуликам явно не по пути с настоящим отморозком. Я же скромно прислоняюсь к стенке и опускаю очи долу, как нашкодивший школьник. Не вмешайся герцог в мою судьбу, стал бы я таким, как они? Или меня бы уже не было на свете?

Братья-крысы заботливо подбрасывают что-то в свои курильницы и это не только угли. Вскоре в воздухе разливается явственный запах конопли и левантийского опия. На подмостки тоже вытаскивают огромные чаши для воскурений. Затем появляется молодой голубоглазый крыс, которого я уже видел днём на площади Сан-Марко.

— Многие из вас меня знают, — сообщает он, — Я — Флавио Капелли. Я родился во Флоренции. Всю свою жизнь занимался торговлей, служил приказчиком в разных факториях на востоке. В последнее время я жил в Каффе. Однажды, почти все в городе заразились неизвестной болезнью, а через несколько дней улицы были завалены трупами. Я решил бежать и даже сел на корабль. Во время плавания я обнаружил у себя бубоны.

Крысобрат приспускает свой балахон до пояса, поднимает руки. У него белая, как мрамор, кожа. В тщательно выбритых подмышечных впадинах можно рассмотреть какие-то следы вроде тех, что остаются от оспы, но покрупнее... Черт знает, что оно такое, а еще издали и при неясном свете. Пах не оголил, и на том спасибо.

— Но я был чудом исцелен. И в этом надежда для всех нас.

Следом за ним выходит ещё один брат, называет свое имя и показывает следы от бубонов. Таким же образом выступают еще несколько. В том числе и мой покровитель Гоцци. Слово вновь берет Флавио Капелли.

— Всех нас спас один человек. Я хочу представить вам великого Алоизио Доменико Бонфанти — Короля крыс и Повелителя Чумы.

На сцену выходит худой человек среднего роста в длинных белых одеждах. Зрители дружно вздыхают, когда он откидывает капюшон. Этот образ знаком всем и каждому. Тысячи художников, резчиков по камню и дереву воплощали его сотни тысяч раз почти без изменений. Ведь именно так человек видит его в сердце своем: благородное лицо с тонкими чертами, бородка, длинные волосы, большие ясные глаза. Они кажутся бездонными, но нет в них понимания и прощения — лишь пустота и холод вечности. И голод. Почему-то я вижу в них неутолимый голод.

Вонь разложения растворяется в воскурениях, почти не ощущается. Но мрак внутри меня просыпается, утробно урчит, обретая форму... Еще не время пускаться во все тяжкие, беру его за горло и велю заткнуться. Улавливаю отголоски мыслей.

Он мне не нравится... вонючие какие-то мессии нынче пошли, как бы не сблевнуть...

Давно же ты, тварь, не просыпался.

В глубине у подмостков я замечаю странную фигуру. Ростом человек не ниже меня. Мощного, даже массивного сложения. Кожаный доспех неизвестного мне образца с позолоченными наручами и заклепками придает ему внушительный вид. Таких лиц я никогда не видел — абсолютно круглое и плоское с миндалевидными раскосыми глазами. Длинные волосы заплетены в косы, как и борода. На поясе кривая сабля.

— Смотрите! Монгол! — тыкают в него пальцами «коллеги», — Вот же чурка узкоглазая! Что за уродская рожа! Страшилище!

Но стоит Батыру Джучи величественно повернуться в нашу сторону, они в ужасе замирают, а я отворачиваюсь. Прячу глаза под капюшоном — вдруг видящий. Странное дело, по рассказам, я представлял себе монголов низенькими, корявыми людишками на низеньких, корявых лошаденках. Среди таких Батыр наверно казался гигантом.

Король крыс некоторое время молча разглядывает публику, затем разводит руки в привычном всем жесте благословения... Подкатывает тошнота с сильным привкусом паленого. Не думал, что меня задевают подобные вещи. Вроде я не самый добрый католик, а все равно с души воротит. Люди вокруг глядят на Алоизио как завороженные. Даже мои будущие коллеги не паясничают больше, не обсуждают свои подвиги. Они смотрят на него растерянно и пристыженно. Неужели никто не слышат вонь, не видит его ужасные глаза?

— Вас сегодня много, — говорит Алоизио. Голос юношеский и высокий.

Крысиный король вновь обводит толпу внимательным, заинтересованным взглядом, останавливаясь на отдельных лицах. Тишина оглушает.

— Я мог бы прочитать вам долгую, скучную проповедь. Но у меня нет никакого желания сотрясать воздух пустыми словами. Одно доброе дело лучше тысячи слов.

Капелли и мой приятель Гоцци выводят на сцену девушку лет пятнадцати. Она тяжело больна, ее лихорадит. Взглянув на Крысиного короля, она пытается вырваться и убежать, но крысобратья крепко держат ее, подтаскивают к Алоизио. Тот молча разрывает на ней рубашку. Девушка кричит, протяжно, как испуганная чайка. Зрители испускают взволнованный вздох, увидев маленькие острые грудки. Слышны похотливые причмокивания, хохотки, свист.

Крысиный король рвет ткань с таким наслаждением, что мне становится не по себе, а рычащий внутри зверь норовит вырваться наружу. Сидеть, говорят тебе! Сдерживаю его с трудом, потому что и мне происходящее не нравится. И ни разу дела Алоизио не похожи на добрые.

Наконец клочья рубашки отброшены в сторону, девушка обнажена и рыдает. Братья-крысы с ликованием поднимают ее руки, чтобы все рассмотрели бубоны. Опухоли почернели и пульсируют, будто под больной плотью шевелятся крошечные существа.

Толпа вопит и подается назад в ужасе. Те, кто еще сохранил остатки воли и здравого смысла направляются к выходу — никто им не препятствует. Алоизио подходит к девушке, нежно прикасается к ее лицу.

— Не бойся меня, бедное дитя.

Он вытирает ее слезы и целует в губы. Происходит невероятное — бубоны сжимаются и лопаются. Из них тошнотворно вытекает гной, но ранки подсыхают и рубцуются прямо на глазах. Девушке очевидно становится лучше. Зрители смотрят на это в испуганном онемении. Наконец какая-то женщина, не исключено, что подставная, бросается к Крысиному королю и целует его руки.

— Спаси меня, Алоизио Бонфанти. Спаси, умоляю тебя, о мой король.

Она с легкостью срывает одежды, охотно демонстрируя публике пышную наготу и не менее пышные гроздья бубонов. Зрители в полном оцепенении... она же была в толпе среди них. Больная! Женщины кричат, заходятся в рыданиях.

Король страстно целует несчастную. Чудо с легкостью повторяется и дает надежду. Люди возбуждены и напуганы. Кто-то торопится прочь, подальше от зачумленных и их жутковатого храма, кто-то напротив тянется к сцене, к Королю.

— Я могу спасти вас от боли и смерти — любого из вас! — говорит Алоизио Бонфанти, — Мне неважно грешники вы или праведники, богачи или бедняки, мужчины или женщины. Спасутся все, кто пойдет за мной. Я не обещаю вам вечное блаженство на небесах. Я подарю вам вечную жизнь без болезней и старости на этой земле! Жизнь без забот, полную счастья и веселья. Никогда больше вы не будете страдать и плакать! Я научу вас смеяться.

Братья-крысы идут по залу, собирают пожертвования. Любой желающий может взглянуть на шрамы от бубонов, некоторые даже пытаются их потрогать. Люди бросаются к Алоизио, тянут к нему ладони умоляя о спасении. Он улыбается, милостиво прикасается к ним, даёт лобызать свои руки.

— Чума — наказание, ниспосланное свыше, — вещает Алоизио, — Но кто пойдет со мной, да не убоится мора и пошести. Ибо чума несёт избавление. Лишь приняв чуму и очистившись от зла и скверны этого мира, которые выйдут из вас через бубоны, вы сможете спастись и воскреснуть для новой жизни.

Алоизио оставляет паству раздумывать над своими словами, торжественно уходит к подъемнику и возносится горе не без помощи лебедки.

Встречаюсь взглядом с Куртом, который идет к выходу. И тоже выхожу отлить.

«Бубоны настоящие», — показывает он жестами.

«Устраиваюсь на службу», — отвечаю.

«Нашел лазейку», — почесывает нос на месте перелома, — «Проверю».

Курт натягивает капюшон поглубже и ныряет в темноту улицы.

Хорваты осматривают нас с пренебрежением. Ворюги им совсем не нравятся, да и я особого впечатления не произвожу — «мршав» или как-то так. Определение явно нелестное.

— Ты будешь солдат-лягушатник? — спрашивает один из них уже по-итальянски, — Ну-ка встань.

— Только сел, — ворчу я и тяжело поднимаюсь с пола, опираясь на посох.

Они показательно кривятся и не брезгуют заглянуть под повязку. Оказывается, требования к внешности у них выше, чем у бабушки Ферраро, но чему же тут дивиться — старушка-то слепая.

— Нет, нам это страшидло ни к чему. Ждите Гоцци.

Гоцци не заставил себя ждать:

— Ну как вам? — так и лучится счастьем.

Будущие сослуживцы наперебой несут какую-то восторженную околесицу. Когда Гоцци вопросительно смотрит на меня, признаю, что все шарман и манефик, я поражен, на всю жизнь запомню, мерси, но мне бы о работе потолковать. Дезоле. Гоцци говорит, мол, люди разойдутся, останутся только желающие спастись, тогда и потолкуем.

— Может среди вас тоже есть желающие спастись?

К моему изумлению все мои невольные товарищи спастись хотели. Колдовство? Или воскурения действуют? Курта не проняло. Он, конечно, носит оберег от магии, но против дурманящих воскурений оберег бессилен... Глаза на истину открывает мне один из воров:

— Слышь, не тупи, французик, когда все сдохнут мы все добро к рукам приберем.

— Пардон, я не по этому, — говорю, — У меня же работа с людьми. Мне без надобности чтобы все сдыхали. Это ж и клиенты сдохнут и жертвы.

— И ты, — говорит жулик, — Как бы крут ты ни был.

Я ворчу какую-то банальность в духе зараза к заразе не пристает. Банальности в этой среде ценятся и считаются юмором. Босяки гогочут.

— Так что, Жако? — ласково спрашивает Гоцци, — Ты принимаешь Спасение?

— Пардон, — говорю, — Я бы поработал... А уж потом спасался.

— Ты, я вижу, крепкий орешек.

— Просто не дурак. Посмотрю, как эти мизерабли неприятные спасутся. Вдруг мне не понравится.

— Смотри сколько хочешь. Мы никого не принуждаем и не задерживаем. Ты имеешь право умереть от пошести, если таков твой выбор. Спасение — бесценно. Его нельзя навязывать силой. Спасение — дело добровольное.

Что-то мне с трудом в это верится, но Гоцци сама доброта и всепрощение.

— Ты очень осмотрителен, Жако, как для человека вроде тебя.

— Я не из самых везучих, а жизнь — жестокая штука. Учит смотреть в оба.

— Вот увидишь, с сегодняшнего дня твоя жизнь изменится к лучшему.

— Твои слова да Богу в уши...

Когда публика расходится и остаются только желающие спастись, серые плащи забирают у нас оружие. Значит здесь его все-таки боятся. Крысобратья тянут руки к моему посоху.

— Вы заберете посох у калеки? — без стеснения задираю бедняцкую широкую штанину показывая множество шрамов на ноге. Одно хорошо в этих шрамах — они у меня на всех частях тела уродские. Показывай что и сколько хочешь — беспроигрышный вариант.

— Досталось тебе, бедняге, — сочувствует добряк Гоцци, — принесите ему табурет какой-нибудь, что ли. Но посох я подержу, если не возражаешь, таковы правила.

Ладно, я не возражаю. Забрать посох у Гоцци, как и оружие у любого из них, не составит труда.

— Представляю, как раны болят на погоду...

Молча киваю. Ничего у меня не болит — иначе я б сдох уже. Только, когда рана свежая. А зажило, зарубцевалось — все. У нормальных людей, говорят, не так.

— У меня тоже было несколько ран, — продолжает Гоцци, — Но после спасения они не болят. Совсем. Спасение это исцеление от любой боли. От боли телесной и боли душевной. Великий Алоизио, наш Спаситель, избавил меня от страданий. Теперь я счастлив и доволен собой.

— Ну раз уж ты, Гоцци, доволен собой, то твой спаситель воистину творит чудеса.

— И ты видел их сегодня, — сияет верой крысобрат, — Тебе несказанно повезло!

— Что да, то, да. В жизни такого не видывал.

Мне любезно подсовывают грубо сколоченную кривоногую скамеечку. Сидеть на ней вполне удобно, сойдет.

Склад заполняет забористая вонь. Мессия возвращается к Братству во всем своем великолепии. На этот раз пользуется лестницей. Он по-прежнему в облике Христа. Это омерзительно и лишает остатков веры. Нет Спасителя, воскресшего и вознесшегося на небеса, нет весны, надежды и радости. Есть боль, отчаяние и ходячий, разлагающийся труп.

Монгол безмолвно следует за ним, добавляя к вони Крысиного короля запахи естественные и живые — взмыленного жеребца, дубленой кожи и животного жира. Вблизи монгол поражает своей монументальностью. Невозможно понять сколько ему лет — я бы предположил, что больше тридцати и меньше пятидесяти. Широкое бронзовое лицо выглядит непривычно, но не отталкивающе. Профиль так и вовсе завораживающий: лицо и переносица настолько плоские, что видны оба глазных яблока в обрамлении тяжелых выпуклых век.

— Так, с этими все понятно, — Алоизио окидывает незадачливых бандитов беглым взглядом, — А это, — кивок в мою сторону, — Тот умник, о котором ты говорил, Гоцци?

— Как ты узнал, учитель? — спрашивает Гоцци в восхищении, — Второе зрение? Тебе было видение об этом человеке? Он действительно важен для нашего дела?

— Несомненно, — пренебрежительно морщится Алоизио, — А еще он единственный тут сидит.

Гоцци растерянно моргает и старается не смотреть на Короля.

— Вот налили б еще, — ворчу я, — Тогда было б о чем-то говорить. Я пока недостаточно пьян для всего этого.

— Жако, — со вздохом представляет меня Гоцци, — Из Аквитании.

— Ты был солдатом? — спрашивает меня Король крыс

— Да, сначала в ополчении за Францию, а потом в наемники подался. Но стал непригоден для службы. А домой нельзя. Эдвард Вудсток, принц Аквитанский, небось, веревку для меня припас и мылом намазал. Ну или его бальи на худой конец.

— Ты служил во Флоренции?

— Нет, в Милане.

— То есть тебя тут никто не знает.

— Вроде нет.

— Это хорошо. Сними повязку, — говорит Алоизио, пристально глядя на меня, — Я должен увидеть твое лицо прежде, чем найму.

— Ну, если вам смазливая мордашка нужна, как тем двум здоровякам, то это не ко мне, — Стягиваю тряпку и безобразно скалю зубы.

Гоцци охает. Алоизио Бонфанти пялится на меня так, что коготь дракона — проклятая метка у меня промеж лопаток — начинает пульсировать, а тварь внутри злобно рычать... Да и мне не по себе — уж такой это липкий взгляд, что помыться хочется.

— Ты нам подходишь, — говорит Алоизио, — Берем.

— Да что за работа хоть? Платить сколько будете?

— Охрана, — Бонфанти прячет руки в широкие рукава, потому что говорит явную ложь и это его почему-то смущает, — Для Гонфалоньера Бьянчи. Нашего покровителя. Против него злоумышляют плохие люди. Платить? Да сколько хочешь. Откуда мне знать, сколько тебе нужно? Назовешь сумму Флавио Капелли, нашему казначею. Ты его видел на собрании.

— Слышь, да какой из меня охранник?

Алоизио пронизывает меня взглядом.

— Не прибедняйся, Жако. Ты сильнее, чем кажешься. Я давно тебя ждал и вот ты пришел. Если ты не можешь принять Спасение сегодня — не беда. Тебе нужно подготовить душу, я понимаю. Мы ещё поговорим, а сейчас меня зовет долг, кроме меня этих людей никто не спасет.

— Эй, ты кто вообще такой? У меня от тебя мороз по коже, мессер.

— Ты разве еще не понял, Жако? Я — Чумной бог. Я умер и воскрес. И теперь я сам несу смерть и воскрешение для жизни в этом прекрасном мире.

Бог? Смерть и воскрешение? Приходилось мне встречать всякого рода выходцев с той стороны, ведьм, оборотней и даже нечистую силу, но никого, кто называл бы себя богом.

Мрак внутри взбудоражено завозился.

Подумаешь, бог выискался.

Мысль кажется собственной, но это не так.

Да я, бывало, с Одином пил, так то бог, а это... дешевка это, а не бог.

Цыц, не высовывайся, трепло хвастливое, я загоняю ублюдка назад. С Одином он пил, как же! У Локи небось в кости выигрывал, Тора в рукопашном побеждал, а Фрею вертел, как хотел. У крысы второе зрение, хрен его знает, что он видит, когда смотрит на меня.

Да заметь твой недоисусик меня, он обосрался бы от страха!

— Ты заткнешься, когда-нибудь? — не сразу замечаю, что говорю это вслух... ну так, бормочу скорее.

К счастью Алоизио моя скромная персона больше не интересна. Он величественно, как Папа римский, то есть Авиньонский, движется к алтарю, под которым собралось уже семеро желающих спастись. Мои босяки послушно стоят в сторонке в ожидании своего часа. Все, кроме них, явились с солидными кошелями флоринов и бедными не выглядят. Естественно первыми «спасают» богачей — так уж жизнь устроена.

Люди подходят к Алоизио по одному. Он их обнимает, целует в губы и торжественно сообщает, что теперь они готовы принять спасение. Надо ли понимать, что это еще не Спасение? Мои коллеги уже подбираются к алтарю, когда я замечаю, что первый «поцелованный» как-то уж очень плохо выглядит: бледный, весь трясется, на лбу испарина.

Чума. Я застал чуму Юстиниана, мальчик. Это оно.

Не высовывайся, тебе говорят! Тварь внутри стонет и рокочет. Он почти пробудился и готов сеять смерть, хаос и разрушения — такова уж его природа.

Рано. Жди команду.

Жди команду... Я, конечно, понимаю, что ты на псарне воспитывался, но обращаться с высшим существом как с собакой...

И вот в этот самый момент я получаю чем-то тяжелым по голове. Пол стремительно приближается, в глазах темнеет.

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***