Глава 2. И лишилась жизни всякая плоть

Сумерки неторопливо стирают яркость красок. Жару, густую и застывшую, хоть ножом режь, робея, тревожит свежий ветерок — то поигрывает влажными после купания волосами, то прячется в ближайшем перелеске. Даже не пытаюсь застегнуть плотный ряд пуговиц на черном котарди с гербом. Льняную безрукавку, к которой крепятся шоссы, тоже не сильно затягиваю ― все лучше, чем явиться на пир мокрым от пота.

Пользуясь хорошей погодой, пир и танцы устроили на возвышенности под открытым небом. Зал, способный вместить всех гостей, еще поискать, да и у нас в Бургундии простолюдинам позволено пусть изредка и издали присоединиться к господским празднествам. Всякий, кто веселится сегодня на ярмарке в низине, а то и вовсе в Дижоне, будет рассказывать внукам, как пил на королевской свадьбе, видел невесту и до чего ж она была хороша.

Путь предстоит неблизкий — через весь лагерь на полтысячи шатров. Компанию мне составил Вольфгер фон Лейден, с которым мы успели отобедать и поплавать в озере после турнира.

Фон Лейдены — знатный баронский род, старинный, но в сравнении с де Римонами, считай, выскочки. Многие до сих пор говорят, что Готелинда фон Лейден не ровня своему мужу, покойному маршалу Готье. То-то ее родственники и рады таскать тапки в зубах. Вольфу это не по нутру. Он выбрал другой путь и служит не брату или кузенам, а, как и я, герцогу Франконскому. В битвах и бугуртах он столь часто прикрывал мне спину, что мы научились понимать друг друга без слов.

Потешный город из шелка, парчи, бархата и крашеного полотна, уж кто во что горазд, встречает нас шумно, радостными выкриками и множеством рукопожатий. Ближе к озеру обустроены бани, что нелишне в такую жару. Многие ныряют из горячих кадок прямо в озеро, не стыдясь наготы, а кто-то и на баню не разменивается. За чистотой следят — слишком много знати собралось вокруг. Дерьмо и отбросы выгребает целая армия золотарей, иначе лагерь распространял бы вокруг себя адское зловоние и тучи насекомых. И так-то запашок не из приятных.

Минуем деревянную церковь, построенную исключительно ради турнира, и окунаемся в пеструю кутерьму ярмарки, развернувшейся вокруг ристалища. Здесь продается все на свете, а если чего и нет — не беда, всегда можно раздобыть в Дижоне. Целый божий день на ярмарке дают представления на любой вкус: от высокого жанра до низкого, от трагедий из жизни королей и королев до кривляний карликов и уродцев, от печальных баллад о любви до похабных куплетов. Простой люд вырядился ненамного скромнее господ. Может ткани подешевле, да цвета чуть бледнее, но это с лихвой искупается их невероятными сочетаниями: красный с голубым и желтый с синим нынче в особом фаворе.

Меня узнают и снова поднимается шум и гам.

— Мессир, ван Хорн!

— Сам Черный Робар! Глазам не верю, сто чертей мне в селезенку!

— А кому ж еще быть, как не ему? — радостно орет с дерева чумазый мальчишка, — В черном по такой-то жаре и шрам во всю рожу!

— Не изволят ли мессиры освежиться сидром, — предлагает торговец в смешной ушастой шапке, — Мой сидр самый душистый в мире. Прошу вас, мессиры, уважьте. От самого сердца! Уж так на турнире порадовали...

Мы изволим, слишком уж велико искушение в жару. Сидр и в самом деле хорош. Мягкий, в меру сладкий с приятной кислинкой и лёгкой терпкостью.

— Айву добавляю, — доверительным шепотом делится торговец, будто подозревая нас в тайном желании отойти от рыцарских дел и заняться изготовлением сидра, — Так и вкуснее и здоровее, но главное не перестараться, мессиры, иначе терпкий получается, аж скулы сводит.

Уважительно киваем. А что, совет дельный. На клочке горной каменистой земли, гордо именуемом моей вотчиной, редкая яблоня зацепится, не то, что приживется. Но останавливаться на столь скромном владении я не собираюсь. Может велю когда-нибудь мажордому: «Милейший, распорядитесь класть айву в сидр». То-то бедняга удивится.

Даже посреди ярмарочной суеты Вольфа фон Лейдена видно и слышно издали. Статный светловолосый рыцарь, васильковое котарди с расшитыми золотом рукавами, залихватская остроносая шляпа с фазаньим пером — дамы и девицы засматриваются. Да и я выгодно оттеняю своей мрачноватой страхолюдностью.

— Для меня, — рассуждает он, попивая свой сидр, — Турнир тоже не самый поганый: подрался от души, ничего не сломал, проиграл только кузену Гоше, а он не стал брать выкуп.

— Благородно.

— Да брось ты терзаться, — Вольф, по своему обыкновению, приписывает мне высокие чувства, которых я не испытываю, — Оклемается. Такого быка одним тычком не завалишь.

— Так не одним, — качаю головой, — Не одним.

— А иначе в чем интерес? Но как вы дрались с де Рейном! Умеешь ты завести публику... А Катриона! Как выросла и расцвела!

До меня доходит, что де Рейны, де Римоны и фон Лейдены соседи по поместьям. Должно быть, хорошо знакомы.

— Не могу о том судить, — отвечаю сумрачно, — Знать о ней ничего не знал до сегодня.

— Зацепило тебя, брат, — Вольфгер лыбится изо всех сил и посылает целую пригоршню воздушных поцелуев веселой стайке горожанок.

— Я б на твоём месте ещё разок спросил. А нет, так и нет. В Бургундии не перевелись ещё барышни весьма расположенные к победителям турниров.

— Бугурт впереди, — ворчу, — Вот и узнаем, кто победитель.

Упоминание девицы де Рейн надёжно портит настроение. Много о себе мнит, носом крутит, да к тому же не в моем вкусе — худышка глазастая. Ни стати женской, ни форм. Только из головы не идёт, хоть ты тресни.

— Да что ты расплакался, — Вольфгер поглаживает аккуратную бородку, — Выкрутишься как всегда.

— Вы уж выиграйте, мессиры, — торговец сидром молитвенно складывает руки, — Я на вас десять гульденов поставил.

— Слыхал? — кивает Вольф, — Народ с нами. Десять гульденов — немалые деньги. Но ты не бойся, добрый человек, не подведем.

— Благослови вас Господь и Святые Угодники! Пришлю вам, мессиры, по бочонку сидра за победу.

Выпив еще по кружке сидра, прощаемся с радушным хозяином. По пути нас чем только не пытаются угостить, а все ярмарочные шлюхи готовы дать бесплатно.

Постепенно толпа вокруг нас становится все знатнее и наряднее. Отходим подальше в лесок, чтобы отлить. Пред монаршими очами вроде как не с руки. Застегиваем котарди на все пуговицы, поправляем пояса.

С высоты открывается прекрасный вид на шатры, ристалище, озеро, потешную крепость и белокаменный Дижон под синей черепицей. Народу на пиру столько, что я понятия не имею, как их удалось рассадить — умеют у нас свадьбы гулять. Даже королевских столов несколько, чтобы все гости могли полюбоваться великолепием древнейшей династии Христианского мира. Поев за одним столом, Нибелунги снимаются с места и торжественно шествуют под музыку по золотой парче, раскинутой через все поле, за другой. Главная задача в этом деле не споткнуться и лучезарно улыбаться.

Мы подходим как раз в такой момент, почтительно замираем, как и прочие гости. Красиво, что тут скажешь, каждое движение напоминает танец — медленную манерную павану. Одежд вычурнее и роскошнее не увидишь: длинные шлейфы и горностаевые мантии, на которых гроздьями висят пажи, облако благовоний, чтобы отбивать душок этих мантий и отгонять насекомых...

В итоге мы путаемся в столах: нас предупредили про второй и третий от королевского. Но как теперь считать? Счастье, что всюду снуют пажи, чашники и прочая придворная мелюзга, чтобы указать твое место в этой жизни. Мое место оказывается среди знати. Не все мне знакомы, но даже беглый взгляд на одежду, дает понять, что я один здесь без титула, сана и родословной. Гости предусмотрительно рассажены по принципу мальчик-девочка и так, чтобы супруги, если они присутствуют, не сидели рядом и не мешали всяческим куртуазностям. Оглядываюсь на Вольфгера, которого отправили за соседний стол, но так далеко от соли, что и не увидишь.

По правую руку от меня, к счастью или несчастью, сидит невольно обиженная мною Альенора фон Левенгальт. Слева — незнакомая дама, которая смотрит на меня, как на исчадье ада. Я к таким взглядам привык, но они слабо располагают к светской беседе.

С моего места отлично просматривается стол, где разместились де Рейны и почему-то всем семейством — никогда эти придворные выкрутасы не пойму. Я могу время от времени поглядывать на Катриону, но в действительности пялюсь на нее, как голодный пес на рождественский пирог.

Напротив меня несокрушимой громадой возвышается розовощекий Анри де Вержи, епископ Макона, в нарядной лиловой сутане, золоте и аметистах. Тонзуру прикрывает муаровая шапочка. Справа от него — графиня де Шалон, дальний родственник ее мужа был моим первым оруженосцем. Слева от монсеньора епископа — молоденькая незнакомая дама в роскошном сливовом дамасте, затканном золотистыми павлинами. Взгляд святого отца так и косит на обтянутые тканью грудки.

Баронессе фон Левенгальт не до куртуазностей. Ее переполняет гнев.

— Поделом тебе. Нет, я все могу понять! Эта твоя итальянская жидовка, которая бегает за тобой по всей Европе, она хотя бы женщина. Но это что такое? Женщина? Нет! Это тощий ребенок, — распекает меня Альенора, заслуженно гордящаяся пышностью форм. — К тому же испорченный и невоспитанный, розги по ней плачут.

Нежная бело-розовая красота баронессы втиснута в роскошную бирюзовую тафту с сиреневым отливом. Солнцем светятся волосы, заплетённые в замысловатые косы, и едва прикрытые тончайшим покрывалом. Пухлые губы, не вписывающиеся в нынешние каноны, но на мой вкус соблазнительные, неодобрительно кривятся при взгляде на Катриону.

— Это был дружеский жест де Рейну, — обойдя вниманием фазанов и лебедей в оперенье, я отрезаю баронессе и себе седло барашка в винном соусе, — Девушка мне безразлична.

— То-то ты с нее глаз не сводишь! Это даже непристойно, у взрослой дамы от твоих страстных взглядов исподлобья истерика бы сделалась... а уж у невинной девицы, на которую никто так не смотрел... да еще такими чернющими глазищами...

А она права. Вот ведь напасть прицепилась.

— Откуда тебе знать, может я на монсеньора епископа гляжу.

— Монсеньёр епископ явно не в твоём вкусе, — срезает меня налету Альенора, — И что это значит «дружеский жест де Рейну»? Он  стал тебе другом? С каких это пор? Даже не пытаюсь понять, чем этот жест должен был его обрадовать, но де Рейн достоин уважения, а я ничто для тебя?

Собрав волю в кулак, я перевожу взгляд на Альенору. Наполняю ее кубок. Пришло время чистосердечно каяться, просить прощения и мириться.

— Кажется, я тоже испорченный и невоспитанный, хоть меня и били всю мою жизнь, пока я не начал бить всех в ответ. Прости, Нора, я плохо с тобой обошелся. Пренебрег твоей щедростью и нашей давней дружбой.

— Ах, это теперь дружбой называется...

— Любое желание, — коротко предлагаю я.

— Это уже другой разговор. Я подумаю.

Она с мечтательным видом отправляет в рот оливку, фаршированную миндалем, и милостиво позволяет мне поцеловать белый мизинчик.

Пирующих сегодня развлекает Тристан Хармс, придворный менестрель моего сюзерена. Киваю, встретившись взглядом. Шпильман кланяется в ответ. Одет он в синие и красные шелка с вышитыми драконами. Зубчатые рукава чуть не до колен, разноцветные, как и шоссы. Он высок и строен, недурен собой, но не сказать, что ярок. Переодевшись в неброское городское платье, тут же сливается с толпой. Даже у нас в Вормсе не все узнают. А с лютней в кричащем оперенье и свете факелов равных ему нет. Нежный перебор струн и привычный низкий голос бередят душу.

Замечая, что я опять смотрю на Катриону де Рейн, и она даже не отводит взгляд, принимаю решение поухаживать за соседкой слева. Наполняю ее кубок вином.

— Не желаете ли оленины, мадам? Нет? Может утку? Барашка? Паштет? Сыр? Тоже нет? Мадам соблюдает пост? Оливки с миндалем?

Она заметно бледнеет и смотрит на меня с таким ужасом, будто я Змей Искуситель со злополучным яблоком.

— Вы меня расстраиваете, мадам, — вздыхаю я.

Цепенея от страха, она принимает оливки и наконец-то выглядывает из-под покрывала и смотрит мне в лицо. Она немолода, лет сорок, но прекрасно выглядит — телом девочка, а в темных косах поблескивает редкая седина.

— Право же, мадам, оно того не стоит, не так уж я и страшен. Это всего лишь шрамы, чего бояться?

— Ах, простите, — шепчет она, зрачки расширены до предела, — Мне очень жаль, мессир, что вы истолковали мое... волнение подобным образом. Шрамы — признак доблести, они пугают только слабых духом. Но, должна признать, вы имеете отношение к причине моего волнения...

— Простите, ради Бога, если я чем-то вас расстроил.

— О нет, что вы... Странно, но без ваших вороненых лат вы не выглядите таким грозным и устрашающим.

— Да что ж такое?! — сокрушаюсь я, — Обычно мне говорят, что в шлеме у меня более располагающий вид.

— И, боже мой, вы так молоды, — она пропускает шутку мимо ушей. — Сколько вам лет?

— Двадцать пять, — говорю, хотя понятия не имею так ли это.

По слухам, меня нашли младенцем то ли на Самайн, то ли на Йоль, то ли на кладбище, то ли в усыпальнице Нибелунгов на коленях у каменного короля Гюнтера. И, честно говоря, нет никакой ясности, был это я или какой-то другой ребенок, брошенный матерью. Подкидыша ухитрились потерять, но легенду не забыли. Десять лет спустя, когда герцог привез меня в Вормс в собственном седле, пошла молва, что я тот самый мальчик. Возраст и приметы вроде бы сходились. Будто этого было мало, рыцарь Каспер ван Хорн признал во мне своего сына, прижитого от служанки, что только осложнило и запутало историю моего происхождения.

Дама смотрит на меня с грустью и нежностью, как матери смотрят на идущих в бой сыновей, хотя мне-то откуда знать. Взгляд проникает в самое сердце и задевает там что-то очень больное и уязвимое.

— Оглянитесь вокруг, мессир. Это пир мертвецов. Все эти люди в роскошных одеяниях, доблестные рыцари и прекрасные дамы... Они еще не знают, что умрут в следующем году. Не меньше половины из них... Я тоже умру.

Она говорит странные вещи, но помешанной не выглядит. А с другой стороны, как выглядят помешанные? Не все же буйствуют.

— И я умру, мадам, — осторожно говорю я, — Человек смертен. Не верю, что для вас это новость.

— На ваш счет у меня есть сомнения, — она качает головой.

— Я не умру? — удивляюсь я почти искренне.

— Вы умрете и не раз. Но не в следующем году. Хоть может кто-то и сочтет вас мертвым... И, если говорить о вас, это очень странно. Я вижу нечто темное у вас внутри.

Дьявольщина. Не помешанная. Одаренная. Сглатываю, хватаясь за кубок.

— Скажи ещё, что на нём порча, сглаз и венец безбрачия, — вмешивается Альенора, — Ты пугаешь мне мальчика. Мужчины мнительны, смотри как побледнел. Не обращай внимания, Робар, не все ее пророчества сбываются.

— Сегодня сбылось, — замечает дама.

— Что-то уже сбылось? — интересуюсь я, — Мадам... простите не расслышал ваше имя...

— Маргарита, — она протягивает руку, которую я целую. Пальцы холодные и дрожат.

— Маргарита де Лер, графиня де Мортень.

— Марго сказала, что ты не выберешь меня сегодня, даже если я перебью все ставки.

— Так вот откуда взялись баснословные двести гульденов!

— Вот откуда взялось желание стать королевой любви и красоты — этакое ребячество в мои годы, — смеется Альенора, — Но мне любопытно, я перебила ставки?

— Ещё бы. Но ты могла попросить просто так, тебе бы я никогда не отказал.

— Правда же он милый, Марго?

— Я выбрала бы другое слово, — возражает графиня, взглянув на меня. Кажется, она полностью овладела своими чувствами: — Но эти скулы...

— А глаза?! Мне так нравится, когда он опускает ресницы.

— Дамы, дамы, я все еще здесь... хотя, признаться, нечасто мою наружность хвалят, так что продолжайте, не стесняйтесь. Но сперва выпьем за приятное знакомство и, прошу прощения, графиня, чтобы и в самом деле не все ваши предсказания сбывались.

— Я бы и сама рада, мессир.

— Ты мне вот что скажи, — Альенора кивает на своего барона, шумно кутящего на другом конце стола, — Моего муженька заберут черти наконец?

— Нет.

— Я так и знала. Дерьмо всегда всплывает. На этом турнире хоть не разорил, бестолочь, — во втором поединке выбыл, а не в первом, и от выкупа не отказался, но ведь ещё бугурт впереди. А мы же любим доспех подороже и чтобы только из Милана да с позолотой... хоть какую попону на борова не надень, а жеребцом ему не бывать. И черт с ним. Давайте тоже надеремся в хлам. Пей, Марго, легче станет, голову попустит.

Мы пьем. Наполняю дамам кубки и мы снова пьем. Темнеет и слуги начинают возиться с факелами, устанавливают на треноги масляные светильники.

— Прошу меня простить, графиня, но что же станет причиной смерти этих людей?

— Снова здорово, — Альенора легонько шлепает меня пониже крестца, затем рука ее фривольно скользит под котарди, вниз по бедру, ласково поглаживает льняное исподнее и все, что находится под ним. В ответ я незаметно стискиваю ее коленку под столом.

— В том то и дело, мессир Робар, что мои видения туманны и полны неясных образов, — объясняет графиня. Задумчиво присматриваясь ко мне, она добавляет:

— Хотите поделюсь своим видением? Вы увидите все своими глазами.

— А разве это возможно?

— В вашем случае может получиться. Только доверьтесь мне.

— Что я должен делать?

— Дайте мне руку и не сопротивляйтесь.

Ладонь баронессы соскальзывает с моего бедра. Альенора опасливо оглядывается, не прислушиваются ли к нашему разговору.

— Что это вы вздумали заниматься такими вещами при людях?

Но графине удалось меня заинтриговать.

— Брось, Альенора, — говорю, — Кому мы нужны, все уже пьяные.

Протягиваю открытую ладонь. Стоит ей прикоснуться, у меня темнеет в глазах лишь на мгновенье, как это было, когда я упал с коня во время поединка с Гоше. Зрение понемногу проясняется. По шее и между лопаток пробегает холодок. Рядом с шипением гаснет светильник — ветер усилился, слава тебе Господи. Увы, принес с собой странный запах будто с конюшни и бойни разом, но что поделаешь, раз человеческая жизнь полна запахов и не всегда приятных. Подбегает паж в парадной ливрейке, зажигает фитиль... С мальчиком что-то не так. Неестественно худые белые пальцы... и руки. Холодея, понимаю, что это кости, на которых не осталось ни кожи, ни мышц. Паж поворачивается. Темные провалы глазниц смотрят на меня. Дыра на месте, где был когда-то нос, щербинка между верхними зубами...

Оглядываюсь. Оказывается, у многих гостей черепа вместо лиц. Епископ де Вержи поднимает кубок кистью, начисто лишённой плоти, заливает вино в полость между оголившимися зубами и челюстями. Вино стекает струями, оставляя темные борозды на богатом облачении. Графиня де Шалон выглядит живой, а наряженный в павлиний дамаст скелет изящно нанизывает на двузубую вилку кусок мяса и отправляет в рот. На противоположной стороне стола больше половины мертвецов. Живые не замечают, что их соседи мертвы, а мертвецы ведут себя совсем как живые.

Перевожу взгляд на Альенору. На гладкой белоснежной коже играет румянец, а морщинки, появившиеся у глаз, ничуть ее не портят. На графиню де Мортень посмотреть не успеваю — шпильман Хармс резко прерывается, к счастью он разве что осунулся немного от жары и усталости. Бравурно играют горны. И мертвые и живые почтительно встают: королевская семья переходит к другому столу. Плотью наделены король и герцог Франконский с дочерью. Королева, оба принца и даже юная дофина — скелеты. Узнать их можно только по одежде. Мертвецы и живые движутся в церемонной паване, будто фигуры на городских часах. Король и королева, принцы и принцессы, пажи и герольды...

Из глазниц невесты высовываются крысы, крутят головами, принюхиваются и сбегают вниз по роскошной бело-золотой парче. Шлейф так и вовсе шевелится от армии крыс под ним. Бурлящая волна из маленьких серых и черных тел выносит из-под подола дофины скелетик младенца. Костлявые ручки и ножки шевелятся, беззубый рот открывается в немом крике.

С пронзительным писком зверьки заполняют все вокруг. Копошатся на бесконечных горностаевых мантиях и в королевских коронах. Два крысеныша, прогрызают епископское облачение, обнажая грудную клетку, забитую копошащимися зверьками,  плюхаются в тарелку. Святой отец ничего не замечает, отрезая ножом кусок утки с апельсинами.

Крысы повсюду — на столах, под ногами. Их полчища. Одна пробегает по моей руке и я вздрагиваю, остервенело стряхиваю тварей, вцепившихся когтистыми лапками в башмаки и шоссы, хоть даже в детстве не боялся крыс.

Тишайший шепот звучит у меня в голове, голос похож на детский, но странный пискляво-скрипучий: «В следующем году... Смерть на пороге. Никому не скрыться — Король крыс войдет в любую дверь. И лишится жизни всякая плоть движущаяся по земле».

Лишь теперь я замечаю, что мою ладонь сжимают голые кости. Поворачиваюсь к Маргарите де Мортень. Обнаженный череп открывает рот и из него выползает гигантская крыса. Тварь таращится на меня алыми, полными ненависти глазенками и тоненько, визгливо смеётся, спускаясь на стол по груди графини. Крыса раздувается прямо на глазах, становясь не меньше кота, потом размером с хорошего пса. Вырвав руку из цепких костяных пальцев, я хватаю чудовище, сворачиваю ему шею и прибиваю кинжалом к столу. Кровь брызжет во все стороны, разливается по скатерти...

Внутри просыпается и шипит сгусток тьмы, неторопливо приобретая форму. Нет, только не это и не сейчас. Усилием воли гоню его подальше. Изыди.

Перед глазами темные пятна, кровь разрывает виски, но мир вокруг приобретает четкость и краски. Волнующий и проникновенный голос шпильмана Хармса, прекрасный сентябрьский вечер, ветерок окреп и посвежел. Ни крови, ни крысы, прибитой к столу. Кинжал на своем месте: пристегнут к поясу. Паж в гербовой ливрее, управившись со светильником, кланяется мне и улыбается — веснушчатое мальчишеское лицо, щербинка между зубами. Маконский епископ живой и полнокровный, пьет вино и громогласно рассказывает анекдоты соседям по столу. Окружающие его дамы смешливы и миловидны. Королевская семья за своим столом. Все живы и здоровы.

У меня начисто пропал аппетит, зато выпить я не прочь и желательно чего-нибудь покрепче вина.

Не без дрожи оборачиваюсь к графине де Мортень. С глубокой печалью она смотрит мне в глаза.

— Вы видели, — это утверждение, а не вопрос.

Расстегиваю верхние пуговицы котарди. Стало прохладнее, но воздуха отчаянно не хватает.

— И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле... — как видно я произнес это громче, чем следует.

Епископ протягивает кубок через стол:

— ...и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле и все люди, — продолжает он. — Книга Бытия, мессир ван Хорн, речь идёт о Потопе, как вам, должно быть, известно. Похвально, что мы вспоминаем слова Писания в столь весёлый час. Но покуда мы живы и Потоп нам не угрожает, давайте же пить вино и наслаждаться всеми благами, что ниспослал нам Господь в безмерной милости своей. Ваше здоровье, мессир! За вашу победу!

— Ваше здоровье, монсеньёр, — отстраненно замечаю, что рука чуть дрогнула, когда наши кубки ударились.

— Перепил, — говорит графиня де Шалон, повернувшись к соседу. — Маленькая вертихвостка де Рейн довела, не иначе.

— Молодость и любовь, моя дорогая графиня. Любовь — прекрасное чувство! — добродушно отвечает епископ, — Ради него стоит жить. За любовь небесную и земную, дети мои!

Альенору нисколько не успокоило жизнелюбие епископа. Она вздрагивает всем своим роскошным телом, таким живым и теплым и не спешит поднимать кубок.

— Этих ничем не поймёшь, а меня вы чуть до смерти не запугали. Марго, тебе померещилось, может ты перегрелась в своем бархате или просто задремала на миг. А ты с коня сегодня рухнул... Головой ударился как пить дать.

Непроизвольно смотрю на Катриону де Рейн. Надо же, не свожу с нее глаз весь вечер, а в видении взглянуть не удосужился.

— Теперь вы верите мне, мессир Робар? — спрашивает графиня.

— Случаются и более странные вещи, мадам. Как вы думаете, что это значит? Все эти люди умрут в следующем году?

— Ерунда полная, — Альенора поднимает кубок, — За то, чтобы мы встретились через год где-нибудь на пиру и посмеялись над сегодняшними видениями. До дна!

Осушив очередной кубок, я поглядываю в сторону де Рейнов и к своему удивлению не вижу Катриону.

— А вот и героиня дня, — улыбается графиня, — Юная дама де Рейн. Правда же девочка невероятно мила?

Обернувшись я встречаюсь взглядом с глазами Катрионы. Зелёные, они зеленые... Впервые она так близко — протянуть руку и прикоснуться. Разумеется, я ничего такого не делаю, но все телесные гуморы разом вскипают, а энергия их бурления будто поднимает меня над землей. Ноги, помимо моей воли, перескакивают через скамью, и я оказываюсь перед Катрионой.

— Кто бы сомневался, — фыркает Альенора, — Мы завладели его вниманием, пусть и пришлось немного попугать и испортить здоровый молодой аппетит. Как барышне это пережить?

Катриона не смотрит в ее сторону, вероятно даже не слышит. Она смотрит на меня так, будто в мире никого больше не существует.

— Вы весь вечер не сводите с меня глаз, мессир, это неприлично и вызывающе. Кто-то даже может счесть подобное внимание оскорбительным. Надеюсь, вы это понимаете? Но может вы хотите что-то мне сказать? Не будем откладывать, я с удовольствием послушаю.

— А уж мы-то с графиней и подавно, — хихикает Альенора, поднимая кубок.

— Что же вы? — стоит на своем Катриона, — Я жду.

У меня от такой восхитительной решимости и полного отсутствия девичьей скромности и робости просто дух захватывает. Ещё немного и она швырнет мне перчатку.

— Никогда это слишком сильное слово, моя госпожа, — говорю я наконец, — не стоит им разбрасываться.

— Другими словами, после бугурта вы тоже попросите меня стать вашей королевой любви и красоты? Так и знайте, я откажу.

— Вы хорошо подумали, мадам? Ваш папенька присоединился к моему войску. Как и множество достойных рыцарей. Отказав мне, вы нанесете всем им обиду.

— В следующий раз они будут осмотрительнее в выборе капитана.

— В случае, если королева вновь решит вас заменить, не будут

— Прекрасно, вот мы все и выяснили — у вас есть королева Бургундии, так зачем вам я?

С этими словами она резко поворачивается и мчится прочь. Я, конечно же, иду за ней.

— Вы преследуете меня?

— Сопровождаю. Вокруг полно пьяных и опасных людей.

— А вы не пьяный и не опасный?

— Я не самый пьяный, зато самый опасный, поэтому рядом со мной безопасней всего. Хоть это и странно звучит. Да куда вы так несетесь в вашем платье... это же неудобно...

— Вы тоже будете говорить, что мне удобно делать, а что нет? Благодарю, но у меня уже много советчиков. И все всё знают лучше меня.

— А может так оно и есть. Сколько вам лет-то? Пятнадцать?

— Четырнадцать!

— Отлично. Только этого мне и не хватало...

Поперек дорожки храпит пьяное тело, я его перепрыгиваю, а даме и переступить-то неприлично. Приходится подобрать платье и обойти. Оказавшись прямо перед ней, преграждаю путь.

— Послушайте, пусть я и не образец рыцарственности, но и не такой черт с рогами каким меня изображают. Давайте уже прекратим ссориться, тем более, что я не понимаю, почему мы это делаем. Если вы сердитесь на меня потому, что я был излишне жесток и груб с вашим папенькой в последних атаках... Да, так уж вышло. Понимаю, что вам было неприятно на это смотреть. Простите меня, прошу вас, и дайте мне наконец вашу руку, так будет проще.

— Правильно ли я понимаю, — Катриона испытующе смотрит на меня снизу вверх, и я таю как воск от ее взгляда, одновременно проклиная себя за слабость, — Вы хотите заслужить мое доверие и расположение?

— Хочу. У нас нет причин для вражды.

Какое-то мгновенье мы стоим и молча смотрим друг на друга в сгущающихся сумерках. Не понимаю, почему меня охватывает это странное щемящее чувство, почему я не смею прикоснуться к ней, хоть очень хочу. Вот ее рука, будто помимо воли тянется к моей, замирая в дюйме от моих пальцев.

— Катриона! — мадам де Рейн настигает нас, как коршун двух голубей, в самый «подходящий» момент. Катриона отдергивает руку с таким лицом, будто в миг наваждения едва не прикоснулась к жабе или гадюке. И это тоже больно.

— Приношу свои извинения, мессир. Поведение моей дочери непростительно.

— Не стоит извинений, мадам. Я не успел заметить ничего непростительного.

Она хватает Катриону за руку и почти насильно оттаскивает от меня под материнское крылышко. Как только рука на месте осталась. Катриона не издает ни звука.

— Благодарю, мессир, — продолжает мадам де Рейн, — За то, что вы проявили великодушие и не взяли выкуп.

Вместо выкупа за коня и доспехи я попросил только шпору на память о поединке. Это де Рейнов, судя по всему, добило окончательно. Отныне любой мой благородный поступок, без ответного жеста с их стороны означал для них бесчестье и потерю безупречной репутации.

— Не стоит благодарности, мадам. Скрестить мечи с вашим мужем — честь для меня.

— Надеюсь, вы навестите нас по возвращении в Вормс. Дверь нашего дома всегда открыта для вас... — А вот и ответ. Раньше дверь этого дома передо мной открылась бы только по ошибке и тотчас бы захлопнулась. Не то, чтобы мне приходило в голову в нее постучать, но я почему-то был в этом уверен.

— Мама, — вспыхивает Катриона и ее снова дёргают за руку. Если бы не очевидное сходство — обе зеленоглазые красавицы с роскошными каштановыми кудрями, я подумал бы, что мадам Изольда — мачеха, а не мать.

— Прошу вас, мадам, вы причиняете ей боль... Я не держу зла ни на кого из вашей семьи. Мы соседи и друзья.

— Простите, мессир, — вздыхает она, смягчившись, — Материнская любовь иной раз не знает границ. И ещё раз благодарю вас. Нам надо идти. Приятного вам вечера.

— Могу ли я проводить вас к мессиру Рикарду?

— О, мессир, нам с дочерью ничего не угрожает, — спокойно отвечает мадам де Рейн, — И мы умеем за себя постоять. Что же касается мессира Рикарда, я бы всячески желала избежать... недоразумений между вами и моим мужем, а сейчас это невозможно. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Понимаю, мадам. Не смею задерживать.

Я замечаю в траве уже знакомую ленточку с золотыми одуванчиками. Поднимаю ее.

— Прошу прощения, дамы. Это ваше, госпожа Катриона?

Девушка смотрит на ленту, потом на меня.

— Возьмите, вы же не станете раздавать знаки отличия кому попало.

Маленькая почти детская рука на мгновение ложится в мою ладонь и тут же выскальзывает вместе с крошечной шелковой змейкой.

Вернувшись к столу, я не нахожу там графиню де Мортень.

— Ушла. После апокалиптических видений обычно не до веселья, — объясняет Альенора, — Но это я так думаю, я же заурядная знатная дама и добрая католичка, у меня никогда не было видений, Боже упаси. Муженька моего слуги унесли, пропади он пропадом. А хуже всего, что я, сдается, опять на сносях, причем на этот раз точно от благоверного. Будто от него может родиться что-то путное... Вот что за день такой? А ты что так быстро вернулся?

— Маменька вмешалась, — жалуюсь я.

— Давно пора! Будь у меня такая дочь, сдала бы ее в монастырь с уставом построже на пару лет, а потом сразу замуж. После хорошего монастыря любой муж за счастье будет.

Сажусь на скамью, как на коня, беззастенчиво разглядывая баронессу. Пытаюсь увидеть ее, как первый раз, когда, будучи восемнадцатилетним дикарём, совершенно потерял голову. Но все равно вижу иначе. В ту пору меня занимали ее прелести, а уж потом, что она думает. Теперь же поговорить с дамой мне ничуть не менее приятно, чем перепихнуться, а мысли и чувства стали важнее сисек... Нет, сиськи все же святое. Кого я обманываю?

— Ты меня ревнуешь, королева Альенора.

— Сегодня ты дал понять, кто твоя королева. Обо всем ради нее забыл даже о двухстах гульденах, что уж обо мне говорить. Не понимаю, что ты здесь делаешь, танцы начинаются, маленькая фройляйн ждет.

Приобняв Альенору за талию, подтягиваю поближе, она и не думает сопротивляться.

— Жалости в тебе нет, Нора. Ты целый день сидела и смотрела как меня избивали, а теперь на какие-то танцы гонишь.

— Ах ты бедняжка. Де Римон вон по твоей милости едва не при смерти...

— Я целил в грудь, моя королева, не в голову. Туда и попал. Неудачно упал, бывает. Но папаша де Рейн отомстил за Гоше сполна, уверяю тебя.

— Не ты ли, прохвост, играл с беднягой как кошка с мышкой? И я еще должна тебя жалеть?

— Да.

— Почему это?

— Потому, что ты добрая и любишь меня.

— И ты этим пользуешься, негодяй!

— Я это ценю. Тебе не надоели эти пьяные физиономии? Не хочешь ли прогуляться, полюбоваться звездами?

Целую Альенору в губы и она охотно мне отвечает.

— Довольно, — шепчет баронесса, вытаскивая меня из-за стола, — Не на людях. Моя старшая месяц назад сделала меня бабкой, чертовка. Не пристало почтенной матроне целоваться с молодыми рыцарями.

— Пьяная беременная бабушка? — смеюсь, — Такого у меня ещё не было.

— Я превращаюсь в старуху, а тебе смешно?

— Так чего же мы ждем? Бежим, пока не превратилась.

Получаю по заднице, но мы и в самом деле бежим. А куда ей деваться, если я тяну ее за руку? С дамами долго и быстро не побегаешь — мешают сложные тяжёлые наряды. Мы неизбежно падаем, запыхавшись, в траву. Но дальше мне и не надо: из лагеря ушли, вид на потешную крепость что надо, кусты шиповника отделяют нас от тропинки. Смеемся и катаемся в зарослях мятлика и клевера, как дети, путаемся в платье и завязках белья. Под пальцами оказывается то тугая грудь, то шелковистое бедро.

— Ты слишком молода и красива, чтобы быть бабушкой.

— А ты болтун. Лучше поцелуй меня.

Я не из тех, кого приходится долго уговаривать.

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***