Глава 14. Чудо Георгия о змие

Сны повторяются. Вернулись кошмары о Страшном человеке. Он снова и снова режет мне лицо, приговаривая: «Попался, гаденыш». Сыч тут как тут. Запирает в клетку, но я-то вырос и прутья решетки впиваются в тело. Часто снится, будто я летаю над Рейном и Вогезами. Ветер бьет в лицо. Гром, слепящие молнии. Стремительно падаю, сам не знаю почему, и оказываюсь по самое горло в пищащем, барахтающемся море крыс. Пытаюсь высвободиться, но тысячи острых мелких зубов вгрызаются в меня, рвут крылья. Крылья? Да, у меня есть крылья. Черные, перепончатые, кожистые... А чего я ждал? Белых перышек?  Поднимаю голову и вижу огромный крест, на котором висит Алоизио Бонфанти.  Хоть его и трудно узнать — обнаженное тело сложенно из крыс. «Мы еще встретимся», — писклявый голос рассыпается многократным эхо. Крысы ручейком стекают вниз по кресту, разбегаются. Одинокий крест высится над пепелищем.

Кажется, солнце заходило и всходило несколько раз, но сон и явь путаются в голове. Понятия не имею, как долго я валяюсь в кровати. Когда Лоренца рядом, становится теплее, а боль и кошмары отступают. Хватает сил, чтобы прижаться к ней, после чего я мгновенно засыпаю.

Курт осматривает и чистит раны. Это больно. Открываю глаза. Он ходил на место, где я спрятал саблю Батыра. С трудом вспоминаю, что говорил ему об этом. Саблю Курт не нашел. Поправлюсь, сам схожу. Сжалившись, он дает мне немного опия. Вещество призванное дарить видения, начисто меня их лишает. Проваливаюсь в глубокий сон. 

Просыпаююсь утром, уж не знаю которого дня. Тело чувствую, раны на месте, но в голове ясность. Лоренца потягивается рядом на кровати. Обнимаю ее — обожаю эту утреннюю ленивую нежность и все вытекающие из нее последствия. Плевать на боль.

— Швы не разойдутся?

— У меня хороший портной.

Лоренца убеждает меня отлежаться и отоспаться. Но мне кажется, что я уже выспался, да и больно, как ни повернись, а потому мы много говорим. О разном. Кажется, мы никогда столько не говорили друг с другом. Наконец она решается:

— У меня тоже есть страшная тайна, amore mio.

Даже не сомневаюсь. Всегда думал, что таких тайн у нее много, но это та, самая главная. Обнимаю и молча слушаю.

— Мои родители плохо ладили между собой. Сколько я себя помню, в доме Руджери всегда кричали и ссорились. Они даже внешне не очень подходили друг другу. Мама была красавица, а отец невысокий и невзрачный. Он страшно ее ревновал, хоть я сомневаюсь, что у мамы были любовники. Тем не менее после меня родились три моих брата — иногда Бьянка и Карло Руджери все же мирились. Мама умерла рожая четвертого мальчика. Ребенок тоже не выжил. Мне было одиннадцать лет. Отец заявил, что я должна буду вернуть семье средства, потраченные на мое образование, заключив выгодную партию. Так же он решил принимать активное участие в моем обучении и воспитании... Ведь я должна была привязать к себе будущего мужа, а это как известно делается в постели.

Грязно ругаюсь, но Лоренца пропускает это мимо ушей.

— Разумеется, он не лишал меня девственности... Но предупредил, что сделает это, если я кому-нибудь расскажу о наших уроках. Допустим, бабушке Ферраро. Тогда я бы неизбежно стала падшей женщиной и годилась бы только в честные куртизанки или в монастырь, замаливать грехи. И я должна помнить, что он старается ради меня. Бесценные знания об искусстве соблазнения, которые я получаю от него дадут мне преимущество перед другими женщинами, а мой муж никогда не заведет себе любовницу, не пойдет к куртизанке. Но он мог ничего и не придумывать... Мне не было никакого дела до будущего мужа и его любовниц — я и без того была напугана до смерти. Я старалась вытеснить все, что делал отец из своей души и памяти. Но, увы, забыть, убедить себя в том, что ничего не было и мне все приснилось в ночном кошмаре я так и не смогла. Когда же меня в пятнадцать лет выдали замуж за восемнадцатилетнего Пьетро Медичи я не помнила себя от счастья. Муж влюбился в меня до полной потери здравого смысла, в его семье все были добры со мной и приняли как дочь. Спустя некоторое время я узнала, что папенька выгодно продал меня, как племенную кобылу. Медичи не интересовались приданым, им была нужна моя родословная — у них это больное место, поскольку в их происхождение от одного из рыцарей Карла Великого мало кто верит. Мою красоту, ум и образование они также высоко оценили. Сделка их вполне устраивала — они вкладывались в будущее. Среди Медичи я чувствовала себя своей. Как же я была благодарна, что они не пожалели денег и почти избавили меня от общества папеньки. Они не любили его принимать. Однако, отец регулярно писал мне письма с гадкими намеками и требовал денег. Ему всегда их не хватало. Медичи естественно выплачивали мне определенную сумму на всякие дамские расходы. Я почти целиком отправляла эти деньги отцу и братьям, оставляя себе жалкие гроши. Собственно в деньгах я не нуждалась — Пьетро заваливал меня дорогими подарками, наряжал как куклу. Однажды, когда Луиджи было около года, моя бабушка разругалась с отцом из-за моих братьев, которых он по ее мнению совершенно распустил и добра из них не выйдет: «В него удались, дурная кровь. Не то, что ты, милая». Тогда она и рассказала мне, что матушка была выдана замуж столь поспешно и неосмотрительно, поскольку была беременна от молодого инженера и художника Джильберто Ломбарди. Карло Руджери не мой отец. «Ломбарди и красавец, и умница, даром, что не аристократ. Вот и смотри, милая, каково семя — таков и урожай. Похоже всем нам надо время от времени рожать от безродных, чтобы кровь была здоровее. Вот твой Пьетро тоже недурен собой, умен. Пусть и простолюдин, хоть герб себе наши бывшие аптекари нарисовали на славу — сразу видно, что покровители искусства», — объявила бабушка и укатила в свой загородный замок, оставив меня в ужасном смятении чувств. Ломбарди мой настоящий отец? Я была знакома с ним. Он много странствовал, служил при разных дворах, но в ту пору как раз вернулся во Флоренцию.

— Мне кажется, я с ним встречался, — говорю я.

— Разумеется, amore mio, он не только картины и фрески пишет, но и собирает осадные машины, строит укрепления, а в последнее время увлекся порохом — все эти грохочущие бомбарды и мортиры... Он участвовал в кампании против Пизы. Узнав, что Ломбарди мой отец, я нашла предлог для визита, благо Медичи известные меценаты. Когда я переступила порог мастерской, у меня пропали все сомнения — столь очевидным было наше сходство. «Знал, что вы однажды навестите меня, мадонна», — сказал он, — «Прошу вас, чувствуете себя как дома». «Вы знаете кто я?» Он не знал о беременности моей матери, знал только, что ее выдали за Руджери. Он художник, когда он увидел меня впервые, он заметил сходство. Узнав, что я дочь Бьянки Ферраро и Карло Руджери он все понял. Говорят, незаконные дети всегда выдают своих отцов. «Но ради вашего счастья, мадонна, люди не должны догадаться». Я это понимаю, но захожу к нему иногда. У него добрая толстушка жена и замечательные дети. То, как он себя ведёт, как обращается с семьёй и учениками... Я бы отдала всё, чтобы меня растил и воспитывал такой прекрасный человек, а не Карло Руджери. В тот первый раз я вернулась в палаццо и проплакала целый день. Муж уехал в Венецию по делам. У меня было время дать волю чувствам и хорошо все обдумать. Конечно, никто и никогда не должен узнать, что я дочь Ломбарди. Даже слухи об этом нежелательны и опасны в первую очередь для моего настоящего отца, а потому я могу себе позволить только очень редкие встречи с ним. А вот Карло Руджери должен быть наказан за то, что растоптал мою невинность и навеки искалечил душу. Жестоко наказан. До сих пор меня останавливала мысль о том, что он мой отец — я не хотела брать такой грех на душу. Да и что может сделать женщина? Нанять убийц? Но где их искать? Отравить? О да, это можно устроить и даже сделать так, чтобы отвести от себя все подозрения. Но где взять яд? Я уже понемногу помогала Пьетро вести дела в банке, а его покойной матушке в лавках и на мануфактурах... Я с каждым днем все больше узнавала о мире денег и могла достать средства на убийство отчима, но я всё ещё очень мало знала о мире людей и представления не имела как это убийство организовать, чтобы не бросить тень на мою новую семью. Увы, оставался единственный путь — я знала человека, у которого было пылкое сердце и холодный, жестокий разум. У меня был защитник и мститель.

После этих слов, я едва сдержал вздох. Маэстро уже работал на Медичи?

— Вернувшись из Венеции, Пьетро, конечно, заметил, что у меня глаза на мокром месте. Когда мы остались наедине, он спросил, что случилось. Накануне я как раз получила письмо с вымогательствами от отчима. Намеков там было более чем, чтобы юный, но все же очень умный Пьетро заметил двойственную сущность наших отношений с Карло. Не говоря уж о том, что Медичи отчим неосторожно назвал жидами-ростовщиками. Я притворно пыталась скрыть от мужа письмо, но он все же завладел им. Прочитав, он пришел в ярость и потребовал другие письма. Разумеется я собрала их и спрятала поближе, на случай, если он спросит. Я упала перед ним на колени и рассказала всю мою историю, скрыв лишь скандальные обстоятельства моего рождения. Пьетро очень любил меня, сначала он заплакал вместе со мной, потом сказал, что, если мы будем горячо и искренне молиться, господь покарает моего отца. А ещё, по мнению Пьетро, нам следовало хорошенько помолиться за спасение его грешной души. Спустя пару месяцев до нас дошла ужасная весть — Карло Руджери был убит и ограблен. Ходили также странные слухи, которые от меня тщательно скрывали, будто перед смертью он был изнасилован и оскоплен. Мой муж умел мстить. Естественно, он ни в чем мне не признался, показательно скорбел и носил траур вместе со мной — Карло ведь считался моим отцом.

— Убийц не нашли, — говорю я утвердительно.

— Нет, конечно. Пьетро бы не нанял кого попало. И, если бы их нашли, если бы они заговорили — это бы нас уничтожило.

Да, Пьетро не нанял кого попало. Он все продумал и нанял Гвидо Лупо, по прозвищу Маэстро, с его чудовищным и артистическим подходом к убийствам. История о предательстве вдруг оказалась историей... о чем? О преданности? О жертвенности? Почему Маэстро поступил так, хотя мог бы безнаказанно сбежать и затеряться в каком-нибудь наемном войске, сесть в Лукке на венецианский или генуэзский корабль? Средства у него для этого были наверняка. Огласка уничтожила бы Лоренцу, только ее. Маэстро ничего не терял — по сути-то у него ничего не было, кроме оружия и лютни. Он даже жил в чужом доме. В этом доме.

— Мой бедный муж, — продолжала Лоренца, — Умер, думая, что он убил моего родного отца, пусть не своими руками, но очень жестоко. А мои свирепые братья до сих пор жаждут отмщения. В их горячие головы никогда не придет, что это сделала я. Если бы пришло, как ты думаешь они бы со мной церемонились? Вот и я думаю, что нет... Это самое плохое из того, что можно узнать обо мне. Ты же не... не отвернешься от меня?

— Кто я такой, чтобы судить тебя? Я убил много людей и большинство из них вообще ни за что. А Руджери получил то, чего заслуживал.

— Я люблю тебя, — шепчет Лоренца, пряча лицо у меня на груди. Глажу ее по волосам, обнимаю покрепче.

— Метаморфис!

Моментально просыпаюсь. В последние дни я всегда начеку: наблюдаю, прислушиваюсь к разговорам в змеиной полудреме. Жду, когда она меня позовет. Тихонько занимаю его место... это продлится недолго, пока он в глубоком сне, но все же...

— Соскучилась? — шепчу я, обнимая Лоренцу.

— Было любопытно получится ли.

— Получилось, любимая.

Надо быть очень осторожным, травить эту любовь исподволь. Не спешить. Идея избавиться от мальчика может не понравится ей. Да и не так уж я наивен. Понимаю, она зовёт меня ради него, чтобы лучше его узнать. Я для нее предмет любопытства и опасное приключение. Надо приучить ее к себе, а уж потом... Я даже не рассчитываю на ее помощь— вряд ли она готова предать. Надеюсь, когда дело будет сделано, она смирится и примет меня. Я сильнее — победа будет за мной. Но пока мальчик мне нужен. Все же он дитя этого времени, а я одной ногой в прошлом и от этого никуда не деться. Но, когда его не станет, у меня останется Лоренца, а она — и настоящее и будущее и все.

— Я все время думаю... Когда мы познакомились, на пиру было не меньше двадцати бургундских рыцарей, лучших из лучших: Лис, Арно и Гоше де Римоны, от которых все без ума... Почему ты выбрала меня?

— Потому что я не все, — Лоренца накрывает ладонью мой рот и я прижимаю ее прохладную руку к лицу, горячо целую. — Разве можно понять почему это происходит? Встретилась с тобой взглядом и больше никого не видела.

Но я надеюсь, что она рассмотрела меня каким-то образом. Любит меня, не как часть его, в чем она себя убеждает. Неулыбчивый и невзрачный, на фоне блистательных рыцарей, юноша мог выделяться только одним — мной. Я — то особенное, что есть в мальчике. Он всем мне обязан, неблагодарное ничтожество.

А она... она была прекрасна. Теперь я понимаю, ей сказали о принце и она шла на этот пир с танцами как на войну. Так это и было — первая большая битва в ее войне с этим миром, миром мужчин. Она уже выиграла маленькие стычки. Она ловко приручила семейство Медичи, соблазнив их красотой, многочисленными талантами и коммерческой жилкой. Ее сочли полезной и доверили ей дело. Настоящее дело — у большинства женщин в этом мире его никогда не было и не будет. Она покорила и безжалостно использовала Пьетро Медичи. Интересно, она понимала, что убийство Руджери уничтожит его изнутри? Скорей всего нет — тот, кто рядом с ней должен быть таким же сильным, как она. Давший слабину, падёт неизбежно. Нет, она любила Пьетро, любила нежно, как воин любит свой меч или коня, как художник любит свою кисть. Мечи тупятся в битве, на них появляются глубокие зазубрины, раненых коней убивают, кисти ломают в сердцах, когда работа не ладится. Она намертво привязала к себе Гвидо Лупо — клинок, который без тени сомнения повернется в нужную сторону. Ему эроса не перепало — свечку-то я не держал, но не думаю — немного филии и бездна агапе. Последнее, разумеется, требовалось от него. В этом сердце, почерневшем и обуглившемся, где-то ещё осталось живое место для музыки и поэзии, но Лоренца выиграла и у этих противников, превратив их в союзников. Она знала о музыке и поэзии все — она сама музыка и поэзия.

Начало было положено. Предстояла волшебная встреча с прекрасным принцем. Принц был женат, но кого это волнует? Да и брак скандально несчастный. Так бывает, когда из династических соображений льва женят на овце. Может он ее и не сожрёт, но гоняться за львицами будет всегда. И Лоренца была готова к охоте. Она долго выбирала ткань для платья — ведь она впервые сняла постылый траур. Нет, она искренне горевала по Пьетро и постоянно плакала по ночам, вдали от чужих глаз, но показная скорбь этих мрачных тряпок была ей ненавистна.

Лоренца выбрала прекрасный алый шелк с холодным стальным отливом, нежный, как лепесток розы. Наперекор моде и собственному прихотливому и вычурному вкусу, никаких других цветов, никаких вышивок и лишних украшений — только серебряный «рыцарский» пояс и изящная диадема в роскошных распущенных волосах, как намек на корону. Лишнее на войне только мешает. Принц должен был увидеть ее и сгинуть на месте.

Не сгинул. Повезло проклятому Нибелунгу, потому что Лоренца увидела и безошибочно всем своим хищным естеством определила более привлекательную цель.

— Я сразу в тебя влюбился, — признаюсь, — Я проснулся, когда увидел тебя. Мне снова захотелось жить...

— А мальчик? Что чувствовал он...

— Мальчик? — переспрашиваю со скукой.

Если уж я голову потерял, то мальчик... да что он в своей жизни видел? Его и посадили-то подальше — знатностью и рожей не вышел, с банкиршами шептаться. Он не ел, не пил, старался не пожирать глазами даму в красном, сидящую рядом с сюзереном, и считать удары сердца, надеясь, что их не слышат соседи по столу, с которыми он говорил односложно, производя впечатление неотесанной деревенщины. Хорошо хоть к танцам собрался с мыслями и не упустил своего, мне даже краснеть за него не пришлось. «Мессир соблюдает траур?» «Нет, мадонна, мессир не умеет подбирать цвета». Были и павана, и турдион, и вольта, и жаркие поцелуи в саду. Той же ночью он влез в ее окно, выдав нелепую фразу на итальянском: «Возьми меня или я уйду!» Она посмеялась, но взяла.

— Что чувствовал мальчик? Тебе это интересно? Ах, да, прости. Он был польщён, что такая красивая и богатая женщина обратила на него внимание.

Я хочу спросить что-то еще, но она уверенно зажимает мне рот рукой и делает одну из тех штучек, которые так нравятся мальчику... О да... о мужском теле она знает все, об этом и подавно, и бесстыдно этим пользуется. Ощущения в тысячу раз острее и ярче, чем раньше, когда я был всего лишь наблюдателем или спал и видел сны. Меня разрывает на части безудержный оргазм. Лоренца прижимается ко мне всем телом, будто желая впитать в себя силу и энергию моего чувства, невинно целует в лоб и шепчет:

— Метаморфис, — в буквальном смысле отправляя туда, откуда я пришел. Жестокосердная. Не понимаю в чем смысл её игры. Но она играет со мной, значит я ей нужен.

Еще через пару дней ко мне подпускают детей. Луиджи держится, а вот Лукреция плачет, увидев мои повязки:

— Папочку ранили и он умер. Теперь и ты умрешь.

Она не может помнить. Пьетро де Медичи получил смертельную рану во время очередной городской резни четыре года назад. Она повторяет за взрослыми, но все же для нее это огромное и непостижимое горе.

 — Не умру, Лукреция. Я легко ранен.

Маленькие ручки со всей детской силой и яростью впиваются в меня, лицо упирается в живот. По наитию я покрепче стискиваю ее, прижимаю к себе.

— Лукреция, — мягко говорит Лоренца, — Робар ранен, ты делаешь ему больно.

— Потерплю, — говорю я Лоренце, — Ты же видела сколько у меня шрамов, Лукреция. Некоторые раны были очень тяжелыми, но я жив. Все будет хорошо.

Терпеть не могу эту фразу. В девяти случаях из десяти, когда ее говорят, лгут или хотят отделаться, и, когда я ее говорю, я лгу и хочу отделаться. И вдруг выясняется, что в том единственном десятом случае, когда надо поддержать или внушить надежду «все будет хорошо» звучит дерьмово. Но ты говоришь это, прекрасно понимая, что ни черта не будет хорошо. Одна потеря будет сменять другую, а боль из нестерпимой со временем превращаться в тупую и ноющую, но никогда не пройдет. И вот это проклятое «все будет хорошо» я никак не могу гарантировать. Войны не закончатся никогда, мне не помирить города Италии, враждующие между собой, не перерезать в одиночку многочисленных кондотьеров, которые на этой вражде наживаются, не говоря уж об их нанимателях. Надвигается чума и от нее нет лечения. Да, я принес голову Крысиного короля, но я так и не знаю мертв он или его жизненная сила сохранилась в разбежавшихся крысах. Хорош защитник, ничего не скажешь.

Единственное, что я точно могу сделать — подарить сиюминутную радость. Начинаю отчаянно щекотать Лукрецию, пока детское горе не сменяется столь же безудержным весельем и затем предлагаю:

— А что это мы тут сидим? Давайте пойдем в сад нажарим каштанов, запачкаем руки и одежду, разозлим слуг своим плохим поведением.

Идея встречена самым лучшим образом. Я осторожно передаю Лукрецию на руки Морицу. А сам обнимаю Лоренцу, в том числе и чтобы опереться. В саду свежо, но радует последнее осеннее тепло. Жёлтые и красные листья падают на аккуратные дорожки и клумбы. Но розовые кусты все ещё цветут распространяя волшебный аромат. Все дети Медичи, да и прислуги тоже, мгновенно сбегаются к нам, почуяв что-то интересное. Пришли женщины Медичи, Козимо и, конечно, Мориц. Слуги устанавливают жаровни для каштанов. Меня устраивают в кресле у журчащего фонтана, заботливо завернув в длинный, подбитый мехом упелянд Джакомо, чтобы не натягивать на рану шоссы. Даже скамеечку под ноги приносят. Рядом со мной ставят кресло для бабушки Ферраро. Зато я в достойном обществе.

— Не вставай, милый.

Но я, конечно же, приподнимаюсь, держась за поручни. Она не может видеть, но слышит она отлично.

— Прекрасно выглядите, мадонна.

— Для кладбища? Бесспорно. Садись уже... Говорят, милый, ты в первый же день спалил склад Бьянчи, разогнал еретиков и отрубил голову их предводителю?

— Случайно так вышло.

— Случайно! Случайно, милый, можно с кровати во сне свалиться. А это все закономерно. Если тебе вдруг нужно мое благословение, которое ты не просил, считай, что ты его уже получил.

Мне протягивают руку в перстнях и я почтительно ее целую.

— Это честь для меня, мадонна. Мы хотим провести зиму в моем замке. Не желаете ли составить компанию?

— Спасибо, любезно и благородно с твоей стороны, но на кой черт я вам сдалась? Идея хорошая, увези их подальше от чумы. А мне и так и так помирать. Обойдусь без того, чтобы мёрзнуть в германских землях... Это ересиарх тебя ранил?

— Нет, братья-крысы. У Бонфанти не было оружия.

— Истинное зло разит не клинком.

— И клинком тоже, мадонна.

Она кивает, но сдается мне, эти слова каждый из нас понимает по своему.

— У меня к тебе серьезный разговор, милый. Ты, должно быть, знаешь, что род Ферраро пресечется, если я не передам имя одному из своих внуков... Но что мне мешает сделать Ферраро мужа внучки? Думается это благородное имя не будет так раздражать твоих бургундцев, как имя торгашей Медичи. А наш род обретет новую жизнь и достойное продолжение.

— Предложение щедрое, мадонна, благодарю, но оно обидит ваших внуков.

— Они ценят только деньги. Честь для них пустой звук. Кое-что они получат, не сомневайся, милый, кровь не водица. Но основное состояние, как ты понимаешь, передается вместе с именем. Ты, пожалуйста, подумай и не затягивай с решением, а то мне скоро помирать...

— Кто тут помирать собрался?

Джакомо и Джованни присоединяются к нам с графином вина.

— Мадонна, да вы нас переживете, — уверяет Джованни.

— Наши прекрасные дети. — Джакомо неторопливо наполняет бокалы, любуясь веселой сутолокой у жаровен с каштанами, — И наши прекрасные женщины. Ради них и стоит жить, не правда ли? — Он заботливо вкладывает бокал в руку бабушки Ферраро, — Как вы, мессир? Раны беспокоят?

— Есть немного.

— Вы спокойно поправляйтесь, отдыхайте. Мы решили отменить турнир. Теперь, когда все позади, а новый Гонфалоньер представляет нашу партию, в турнире уже нет нужды и лучше избегать скопления людей.

— Жаль, — вздыхает мадонна Бенедетта, — Отличное развлечение, было бы что вспомнить в загробной жизни. Хоть мне все равно не увидеть, но Лоренца рассказала бы мне, что происходит. Ваше здоровье, синьоры.

Поднимаем бокалы, пьем.

— Раз уж мы очищаем город от нечистот, вводим заставы и карантин, — говорит Джованни, — Глупо устраивать публичные увеселения. Увы.

— Выше нос, дети, — возмущается бабушка Ферраро, — Не будем киснуть и гнить, пока не померли. Радуемся тому, что нам отпущено.

Дети бегут к нам с ведерком каштанов. Луиджи даёт мне каштан.

— Только он горячий...

— Вот и замечательно, Луиджи. Смотри-ка к нам пришел дядюшка Джованни. Он хочет показать вам свой большой английский лук и научить из него стрелять.

Джованни кашляет, поперхнувшись вином.

— Мессир Робар!

— Не стесняйтесь, Джованни, порадуйте детей. Да и я с удовольствием посмотрю, чего уж там.

Джованни обречённо посылает слуг за луком. Место рядом со мной занимает Лоренца. Она раскраснелась от возни с каштанами и всеобщего веселья — озорная девчонка с распущенными волосами.

— Соскучился?

— А как ты думаешь?

Она крепко сжимает мою руку и смотрит в глаза, пока запыхавшаяся Лукреция не сообщает нам радостно:

— Я выхожу замуж за Морица.

— Как? — удивляется Лоренца, — Прямо сейчас? А у Морица ты спросила?

— Нет, — досадливо отмахивается Лукреция, — Зачем? Куда он денется?

— Да я не против, — смеётся Мориц, — Если прекрасная мадонна Лукреция согласна потерпеть лет десять.

— Десять лет? — подпрыгивает Лукреция и принимается загибать маленькие розовые пальчики, — Один...два...три...

— Десять лет это правильно, — соглашаюсь я, задумываясь о том, что через десять лет Лукреция будет прекрасной девушкой на выданье; Луиджи сделает свои первые шаги на военном или торговом поприще — ему решать; Мориц, и к гадалке не ходи, будет блистательным рыцарем и опасным противником на турнирах. Я надеюсь к тому времени стать бургундским графом и итальянским кондотьером, а Лоренца всегда будет хотеть большего... Если всем нам суждено пережить эти десять лет.

— За десять-то лет, — сладко потягиваюсь, потому что наконец могу это сделать, — Мориц, глядишь, лошаденкой какой хромой обзаведётся, а то и ржавым доспехом. А, если уж совсем повезет, подлатает крышу на полуразрушенной голубятне, которую благородный Мориц фон Хольцер называет родовым замком. Будет куда молодую жену привести.

— Мы и у вас можем пожить... папенька, — раскланивается Мориц, — Я не гордый.

— Какой я тебе папенька, лоботряс великовозрастный?!

— Десять! — кричит Лукреция.  — Это столько пальцев у меня на руках. Да Мориц же умрет от старости!

Все смеются.

— Дети, — вытирает Джакомо набежавшую слезу, — Десять лет им кажутся вечностью.

— А пролетят как одно мгновенье, — вздыхает бабушка Ферраро.

— Метаморфис.

Она со мной поиграла, теперь мой черед. Я с ней даже не разговариваю — беру сразу. Чего-то такого она и ждала, судя по бурной ответной реакции, но мне тоже есть чем удивить.

К сожалению, я подчиняюсь чертовому метаморфису и не могу отомстить, безмолвно сбежав, а потому обнимаю ее, наслаждаясь трепетом прекрасного тела. Пусть почувствует, что я не бешеный берсерк, как ей кажется, могу быть спокойным и хладнокровным... и умею остановиться в нужный момент. Да, обычно у меня с этим худо, но я стараюсь. А потому, изнывая от нетерпения жду, когда она заговорит. Начало немного неожиданное.

— Ты правда владеешь магией?

—Да я и есть магия. Ах, да, ты же думаешь, что мальчик сошел с ума в детстве и я его воображаемый друг.

— А это не похоже на правду?

— Похоже. Но вспомни битву с пизанцами и Великой компанией.

— Такое трудно забыть. Там было сущее пекло. Под тобой убили трех коней, а ты получил пару синяков.

— Ты помнишь, как начиналась конная атака? Нас ведь было меньше. Ты видела, как мы их разделили? Впереди, в клине были мы с Лисом, потом де Римоны и рыцари Кэмена... Но мальчик сказал известное тебе слово и...

—... сделал просеку там, где прошел. А Лис и де Римоны ее расширили. Сверху это выглядело впечатляюще... Джакомо сказал, что если Кэмен — новый Камелот, а рыцари Людвика  — новые рыцари Круглого стола, то ты среди них Ланселот... Так все это ты? А он?

— Он присутствует. Когда мы с тобой наконец встретились один на один, он потерял сознание и я должен был вытащить его из передряги. А что остаётся делать? Тело-то у нас одно, я должен беречь его... Хочешь вина? — спрашиваю я, потянувшись к графину.

Пью вино жадно, наслаждаясь каждым глотком, а она едва пригубила.

— А на турнирах?

— Нет, на турниры он меня не берет, это его парафия. Я нужен, когда все плохо. Развлекаться мне не дают. Да и как он может упустить такой шанс покрасоваться перед дамами и девицами вроде этой девочки с последнего турнира... Как ее... Катрина де Рейн? Катарина? Нет, как-то сложнее, Катриона, да.

— Это всего лишь куртуазные игры, — небрежно отмахивается Лоренца, но удар несомненно попал в цель. Я блаженно улыбаюсь, наполняя свой бокал. Это такое счастье пить вино, всем телом ощущая его тепло. Лучше только любовные утехи...

— Малышка, вероятно, уже помолвлена с маршалом, — зерно попало в благодатную почву, Лоренца беспокойно поигрывает полупустым бокалом. — Родители уж точно с ним сговорились. Не упускать же такую возможность. Отличная будет маршальша.

 —Так тем лучше, — усмехаюсь я по-доброму, совершенно забывая как чудовищно выглядит моя улыбка. — Кому и когда это мешало? Женился на одной, трахаешь другую, Дама сердца — третья. Этих желательно не трахать и следует беречь их честь, но, если углубиться в суть вопроса, иные любовные ласки не бросают пятно на честь дамы, рыцаря, да и мужа... Поскольку совершенно не сказываются на состоянии родового древа. Веселая Бургундия, как она есть.

— Да, это так модно и куртуазно, — нехотя соглашается Лоренца, — Но не хочешь же ты сказать что у него чувства к этой милой девочке?

— Ты же помнишь, после бугурта он подъехал к ней.

— Он хотел вернуть стяг...

— Нет, он хотел получить от нее знак, услышать какие-то слова. Но не услышал и сделал выбор... Ты знаешь какой.

Лоренца вскочила в гневе. Иногда чистая, но скрытая правда, разит надёжнее, чем грязная и явная ложь.

— Он... он... Выбирал? Выбирал!

— Хотя кое-какую роль сыграло скромное приданое прекрасной Катрионы. Да какая нам разница? Зато я весь твой, любимая.

— Метаморфис!

Ох уж этот итальянский темперамент! Вот разбудит мне мальчика, что тогда?

Детская в палаццо удивительная — целая густо населенная улица кукольных домиков, полчища солдатиков, с которыми можно играть на столе с настоящим рельефом местности и даже замком. О лошадках, пирамидках, мячиках, книгах с картинками и вовсе молчу. Здесь можно провести день. Сначала мы выясняем отношения с куклами Лукреции. Когда разногласия разрешены и Джанни с Лючией всё-таки решают пожениться, мальчишки нетерпеливо втягивают меня в военный конфликт. Жаль, я ещё бы повозился с куклами, чтобы лучше понять о чем думает Лукреция. Игра в помолвку и свадьбу вроде бы ее радует, отца она потеряла рано, а меня знает три года из своих пяти и, кажется, я ей нравлюсь. Всю свою жизнь я живу в мужском мире и почти ничего не знаю о девочках, во всяком случае о маленьких. Они в моей жизни встречались чуть чаще, чем единороги. Как с ними быть?

Но делать нечего, приходится возглавить осаду замка, попутно объясняя что к чему. Мальчишкам Медичи это пригодится в жизни, но мне почему-то больно и грустно слышать детские крики:

— Сдавайся!

— Я убью тебя!

— Ты мертв!

Так хочется вернуться к девочкам.

Лоренца заходит неслышно, садится сзади, обнимает меня. Я чувствую тепло ее щеки у меня на шее. Лукреция приходит обнять мамочку, но мне тоже немного внимания перепадает, а как же!

— Только Джакомо и тебя здесь найдешь, — говорит Лоренца тихо по-немецки, — Остальным мужчинам скучно в детской.

— Дома, в Кэмене, была детская, но Хуанита и дамы меня на порог не пустили бы. Они и в жилые покои не пускали. Первое время я не вылезал из конюшни.

— У тебя были игрушки, друзья?

— Я всегда мог играть с животными. Это ничем не хуже.

— Правда, что ты не умел говорить, когда Лис тебя нашел, но за пару месяцев научился и говорить и читать?

— Умел я говорить. Обычно не с кем было.

По моей шее стекает слезинка. Я тронут, но почему-то делаю вид, что не замечаю.

— У нас отняли детство, amore mio, растоптали нашу невинность, но мы смогли изменить жизнь в свою пользу. И всегда сможем.

Луиджи протягивает мне фигурку рыцаря на коне.

— Возьмите, мессир, — говорит он по-немецки. — У всех должны быть игрушки.

— А ты делаешь успехи в немецком, сладкий мой, — радуется Лоренца. — Иди сюда, мамочка хочет тебя поцеловать.

Луиджи что-то ворчит, мол, уже большой, но охотно подчиняется. Все это очень странно, и кажется, что происходит не со мной. Я не могу, не умею быть кому-то мужем и отцом, заботиться, любить... Я не знаю как это должно быть, не знаю, что нужно делать. Да я вообще ничего не знаю, поэтому веду себя, как командир на войне: слушаю свою интуицию и выказываю полную уверенность в действиях. Сначала я говорю по-немецки:

— Спасибо, Луиджи. Это замечательный подарок, — обнимаю мальчика, треплю его по волосам и перехожу на итальянский, — Погода отличная, может не будем скучать дома, проедемся верхом, погуляем и пообедаем в Садах или на винограднике за городом?

Дети радостно верещат и я командую:

— По коням.

— А качелька? — спрашивает Лукреция, — У меня будет качелька?

— Как же без качельки? Без качельки мы за порог не выйдем.

Лукреция радостно вешается мне на шею.

— А Морица мы возьмем?

— Без Морица мы точно никуда не поедем, — смеется Лоренца, — Куда же мы без старшенького. Вы же с нас не слезете, так пусть и ему достанется.

— И мы можем по дороге заехать к художнику Ломбарди, если никто не против, — предлагаю я, — Может закажем что-нибудь. Например, мамин портрет. Я очень хотел бы его иметь. Именно кисти Ломбарди

— Спасибо, amore mio, — шепчет Лоренца.

Мастерская инженера и художника — интересное место. В этой пахнет красками, свежей древесиной, металлом и почему-то горячим хлебом. Мне здесь нравится. Картин не так много, как ожидалось, зато все вокруг заполонили рисунки грифелем, наброски разной степени готовности, чертежи... Макеты осадных орудий сводят нас с Морицем с ума, а у Луиджи возникает сразу тысяча вопросов. Огромная редкость — ручные бомбарды и мортиры, которые также называют ручницами, и вовсе поражают детское воображение. Красивые игрушки, что ни говори.

— А можно стрельнуть? — спрашивает Луиджи заглядывая в широкое дуло, — Это же какую дырку в человеке можно сделать!

Ломбарди так рад нас видеть, особенно детей, которых, оказывается, ещё не приводили, что ему трудно отказать Луиджи.

— Нет, Луиджи, — говорю я, — Отдача у них такая, что может и взрослому мужчине руку сломать. Это, если повезёт и не взорвется при выстреле, потому что тогда дырка будет в тебе, а твой противник разве что помрёт со смеху.

— О, вижу, мессер разбирается в огнестрельном оружии! — Глаза у Ломбарди серебристо-серые, как у Лоренцы и Лукреции, но с насмешливыми морщинками вокруг, — Доводилось?

— Доводилось. Если какое-то оружие рядом замечаю, обязательно пробую.

— О да! Так и поступает мастер своего дела. За огнестрельным оружием будущее, помяните мое слово.

В будущее заглядывать я не умею, а в настоящем даже большие мортиры с бомбардами годятся разве что отстреливать часы, пугать лошадей и собственную пехоту, собранную большей частью по глухим деревням. Дальнобойность и точность метательных орудий превосходит огнестрелы. Таскать эти дуры тяжело, прицелиться почти невозможно, после выстрела надо дать остыть, а то разнесет к чертям собачьим и хорошо, если не перебьет осколками всех, кто окажется рядом. Опасно и непрактично. Ручницы же годятся как средство для оригинального самоубийства или в коллекцию — уж больно они, суки, красивые.

Мы всё-таки даём Луиджи подержать ручницу, которая и для меня-то тяжеловата, а для него просто неподъемная.

Всю нашу ораву, включая Джулию, Морица и Курта, усаживают за стол и угощают, чем богаты. Мы тоже прихватили с собой гостинцы, так что стол получился в самый раз, чтобы выпить на скорую руку за знакомство.

— У вас интересное лицо, мессир, — говорит мне художник, — Вас необходимо зарисовать. Причем срочно. Мало ли когда пригодится.

— Для картины ада, например?

— Да, падший ангел получился бы на славу, признаю. Вы даже хромаете на ту ногу...

— Даже это известно? — удивляюсь я.

— О вы не представляете на какие темы только не дискутируют ученые богословы.

— Надо же им хоть чем-то заниматься.

— Я его часто рисую, — замечает Лоренца, — Ему не нравится.

— Красивее чем в жизни, — объясняю я, — Но мне нравится, как она рисует.

— Это любовь — она делает человека прекрасным в глазах любящего, — улыбается Ломбарди, — И вы, прошу прощения, понятия не имеете какой вы в жизни. У всех людей ложное представление о своей внешности. Художник творит истину, открывая взгляду не только лицо и тело, но и душу человека.

— Мою душу уж точно лучше не открывать, маэстро Ломбарди — там такое отыщется, что лучше бы и не знать... Напишите ее. Разве Лоренца не прекрасна?

— А может семейный портрет? — предлагает он, — Ходят слухи по Флоренции, что свадьба не за горами. Недавно заходил Боккаччо...

— Ах, Боккаччо! Что бы этот сплетник себе не думал, а начнем мы все же с помолвки, — возражает Лоренца, — И не раньше, чем мне сделают предложение. Если его когда-нибудь сделают.

— Это должно было случиться на турнире, мадонна, когда же ещё, — сообщает Ломбарди,  — Вся Флоренция об этом знает. Но турнир отменили и теперь Флоренция в недоумении.

— Зато людям есть о чем посплетничать, — пожимает плечами Лоренца.

— Боккаччо говорил, что вы хотите уехать.

— Да, — признаю я и в который раз рассказываю о своем замке в горах и о железном руднике. Все опять смеются — никто не представляет себе Лоренцу в подобном месте. Как будто я представляю.

— А вот зря вы все веселитесь, — грозным низким голосом, говорю я, — Я ведь сюда не только за портретом пришел.

Я беру паузу, заставив всех, кроме Лукреции, находившей мой сердитый голос очень забавным, подождать, пока я сделаю глоток вина.

— Поговори ещё, как дракончик! — заламывает пухленькие розовые ручки Лукреция, —  Пожалуйста!

— Надеюсь, что мы поедем все вместе, — смягчаю тон, — Я хочу расширить и укрепить замок по последнему слову фортификации. Если вы, маэстро Ломбарди, за этот подряд возьметесь, буду рад. Полное содержание для вас, вашей семьи и подмастерьев. Гонорар и смету обсудим позже.

— Даже не знаю, что сказать, мессир, — потрясенно выдыхает Ломбарди, — Предложение заманчивое.

— Вас никто не торопит, подумайте. Заеду к вам на неделе и мы обо всем поговорим.

Оба мы смотрим на Лоренцу, она отворачивается, чтобы смахнуть набежавшую слезу.

 — Метаморфис!

— Рад снова тебя видеть.

— Никаких поцелуев, только вопросы и ответы...

— Все что хочешь, если потом поцелуешь.

— Сколько тебе лет?

 —Это смотря как считать...

 —Ладно, когда ты родился?

— Да кто ж такие давние времена помнит, моя королева. Но точно до рождества Христова.

— Как я могу тебя называть?

— А «любимый» или, на худой конец, «котик», «зайчик» уже не годятся?

— Из тебя такой зайчик... Как тебя зовут?

— Прости, любимая, но пока ты с мальчиком я не могу это сказать.

— А если я тебя сейчас выпровожу и больше не позову?

—Ты разобьешь мне сердце. Но так ты ничего не узнаешь. И никогда не достигнешь своей цели.

— А если я вскрою себе вену у тебя на глазах, как он сделал? Ты будешь смотреть, как я истекаю кровью, но не скажешь?

 — Лоренца, — я сжимаю ее руку, — Зачем ты так со мной? Я бы с радостью сказал тебе своё имя и скажу когда-нибудь. Но не сейчас. Я доверяю тебе, не подумай дурного, хоть и понимаю, его ты любишь больше. Мальчик может увидеть мое имя во сне и запомнить. Уж это имя он точно не забудет. А если ему вздумается проверить идею и найти настоящего экзорциста, а не шарлатана... Скорее всего мы оба погибнем.

— То есть вы всегда будете вместе...

— Есть способы, но один хуже другого. Почему ты спрашиваешь, моя королева? От кого из нас ты хочешь избавиться?

— Мне нужны оба. Не хочу, чтобы один из вас сотворил какую-нибудь глупость.

— Тогда называй меня зайчиком, — говорю я с издёвкой.

— Это не тебе решать, — она садится сверху и уверенно направляет мой член. Это немного брутально, но так приятно... и у моей возлюбленной неукротимый темперамент, неукротимый...

— Метаморфис, — неожиданно говорит она, когда я почти на пике... Нельзя же так, это уже обидно.

Мальчик просыпается...

— Я и не заметил, когда ты начала, — шепчет он, сонно обнимая ее.

—Зато заметишь, когда кончу, — говорит она.

Это больно. Очень больно. Я бешусь и ревную.

Новая фреска в часовне дома Медичи ранит меня в самое сердце. Чудо Георгия о змие. Вся сцена удивляет своей простотой и будничностью. Святой изображен современным рыцарем на коне и не в тот момент, когда он разит дракона, а после битвы. Зверь повержен. Рыцарь зажал копье в сгибе локтя, шлем снял и прижал к нагруднику, поводья перекинуты через запястье. Голова слегка опущена. Он смотрит на дело рук своих и на его лице нет торжества победы, только усталость и скорбь.

— Надеюсь, что не помешал молитве? — подсаживается ко мне Джакомо.

 — Я не молюсь. Я любуюсь.

— Это одно и то же. Великолепная работа. О чем она, как вы думаете?

— О борьбе человека со злом внутри себя. Борьба бесконечна. Победа невозможна. Результат — смерть.

— Мрачно, но точно, — соглашается Джакомо. — У меня к вам серьезный разговор, если вы не против. Я помню наш уговор, но с пустыми руками вас отпустить не могу. После того, что вы сделали это было бы неприлично. В дорогу вы возьмете тысячу флоринов золотом и десять тысяч векселями. Воспринимайте это как подарок к Рождеству и средства на обустройство Лоренцы и детей. Я не пытаюсь от вас откупиться, вы не думайте. К тому же мы оба знаем, что всякое может случиться.

— Благодарю за щедрость, мессер.

— Все новости вы можете узнать в наших лавках и факториях в любом месте, где они есть. Для этого достаточно предъявить наш перстень. Вот он, — Джакомо протягивает мне золотой перстень с гербовой печаткой, — Вы вели переписку с Лоренцей, а потому знаете, что в наших факториях и лавках можно получать письма и посылки. Посмотрим, что принесет нам чумное поветрие, но мне хотелось бы видеть вас в Италии почаще. Если потребуется заключить сделку с вашим сюзереном, я готов на это пойти. В конце концов вы обязаны служить ему сорок дней в году, а дальше вольны делать все что угодно...

— В нашем случае все немного сложнее.

— Понимаю, но мы сможем найти решение, я в этом уверен. Вы, должно быть, догадываетесь, что нас с вашим сюзереном связывает множество общих дел и планов.

— Чего вы ждете от меня?

— Опять же посмотрим, чем закончится этот год и как начнется следующий. Мы живем в эпоху великих перемен и никто не знает, будем ли мы живы завтра. Ваш волшебный рыцарский мирок, который сейчас сияет ярко, как никогда, доживает свой век. Если его не убьет чумное поветрие, его снесет порох. Еще век-полтора и конец рыцарству.

— Мне хватит, — смеюсь я.

— Несомненно. Но, если бы вы между войнами и турнирами пожелали собрать отряд вроде Великой компании, я бы его финансировал. Надо же с чего-то начинать.

— Начинать что?

— О, мессир, это план не на одно поколение. Надо начать с малых дел, неплохо бы подчинить всю Тоскану Флоренции.

— То есть Медичи?

— Что вы, мы простые горожане и всего лишь служим народу Флоренции, во имя силы и славы нашего любимого города. И, как все его граждане, мы готовы отдать за это свои жизни. Для успеха Флоренции нужно сильное войско с героем, а не законченным негодяем во главе.

— И вы полагаете, что я гожусь на эту роль?

— Да. Я заметил, что большинство ваших подвигов и приключений не предполагало наличие войска. Или этим войском не вы командовали. Но самое время начинать. Вы готовы к этому. Брак с благородной флорентийкой, простите за бестактный намек, сделает вас своим здесь. Иные кондотьеры даже переделывают свои имена на итальянский манер. Придумаете себе что-то звучное, например Робардо де Корно. А дальше мы посмотрим, куда судьба нас приведет.

Мы оба многозначительно молчим.

— Синьор Джакомо, а какой век придет на смену нашему? — наконец спрашиваю я.

— Век торговли, мануфактур. Век денег. Но и век равенства, просвещения, искусств и наук. Этот прекрасный мир, который родится после нас, мы сейчас создаём своими руками.

— Но мы-то живём сейчас в мире далёком от совершенства.

— Но это же не значит, что мы не должны радоваться жизни.

— Нам есть чему радоваться, но каково крестьянину, живущему в задымленной хижине вместе со всей семьёй и скотом?

— Вот для этого мы и создали банк Медичи — для нас все равны мы даём людям надежду и ссужаем деньги на мечту.

— Под сто процентов годовых?

— И это тоже. Потому, что мечта, мой мальчик, самая дорогая вещь в этом мире. Глупо не жертвовать всем ради нее.

— Метаморфис...

 Я с тобой, моя королева.

Но меня грубо отталкивают.

— Метаморфис. Изыди, тварь.

Мальчик врывается, как ураган, ломая все на своем пути... Да будь ты проклят, человеческое отродье.

— Лоренца!

Я задыхаюсь от боли и гнева. В глазах темно. Он сдал ей «метаморфис»... и она этим пользовалась! Да как так?

— Amore mio...

— Его ты тоже так называешь?

— Робар...

Лоренца берет меня за руку, но я вырываюсь. Выкатываюсь из постели и нервно одеваюсь. Надо уйти. Уйти быстро, чтобы не наделать глупостей, потому что внутри все клокочет и вот-вот закипит. До черта вещей надо на себя натянуть — кто это все придумал? Узкие шоссы бесят. А завязать сто шнурков, когда пальцы не слушаются? А пурпуэн с плотной дорожкой мелких пуговиц? Да холера с ними. Пытаюсь восстановить дыхание и ни о чем не думать. Вообще ни о чем. Тварь внутри вопит и неистовствует. Заталкиваю его в воображаемую клетку. Спать, зверюга... сгинь из моих мыслей.

— Что ты делаешь?

— Что ещё я могу сделать? Собираюсь и ухожу.

— Ночью?

— Я не могу здесь оставаться. А ты возьми, пожалуйста, тот подсвечник, на случай, если я выйду из себя. Я сейчас серьезно.

— Я могу все объяснить...

— Конечно, любимая. Ты же всегда можешь все объяснить! — я замечаю, что начинаю орать, но ничего не могу с собой поделать, и лучше орать, чем распускать руки.

— Ты всегда мне все объясняешь! Причем убедительно. Скорей всего выяснится, что все ради моего же блага и я должен быть благодарен до конца своих дней. Но я не хочу знать причины. Мне достаточно того, что ты это сделала.

Ох, если бы Лоренца хоть чего-то боялась! Нет же, если что вздумалось, не остановишь!

— Робар...

Она приближается, касается моего лица, прохладная ладонь ложится на шрамы. Я вдруг замечаю ее слепящую наготу.

— Ты играешь с огнем, Лоренца. Отойди.

— И не подумаю.

— Черт, чем я думал, когда связался с тосканской интриганкой.

— Интриганкой? — она отстраняется, — Вот кем ты меня считаешь?

— А ты меня считаешь мальчиком из церковного хора?

— Справедливо. Тогда начистоту. У тебя огромная сила, если правильно ее использовать, можно добиться чего угодно, да хоть железную корону взять... Хоть мне бы хватило Сицилии или какого-нибудь княжества. У нас для этого есть все - твой дар и доблесть, мои интриги, дом Медичи... Это огромная удача

— Дар? Так ты в него поверила? Я больше не сумасшедший?

— Подумала, сопоставила факты. Выслушала его...

— Потрахалась с ним.

— Это твое тело.

— И правда. Удобно, да? Даже упрекнуть себя не в чем...

— Его тоже не всегда надо бить. Можно постепенно приручить, чтобы он был управляемым.

— Его тоже? Само собой, я-то уже приручен... Не то, чтобы это мое дело, но, Лоренца, зачем тебе эта чертова корона? Что она изменит? Как залечит твои раны? Ты постоянно встречаешься с коронованными особами... кто из них счастлив?

— Но у них есть возможность все изменить, которой они не пользуются. Они могут сделать мир лучше и справедливее, но вместо этого используют всех и все вокруг и гонятся за обогащением и новыми землями.

— Что в натуре человеческой. Ты веришь, что мы все изменим? Будем другими? Лоренца, чтобы узурпировать какой-нибудь трон, самый распоследний из них, силы, денег и интриг мало, надо пролить реки крови и наполнить города виселицами... Перемены будут, ты права. Только не к лучшему. Ты готова к этому?

— Кровь проливается всегда, так пусть прольется ради благой цели.

Решительная и яростная, Лоренца так прекрасна и так уязвима, что я и впрямь готов на все, чтобы добыть ей эту чертову корону. Я обнимаю ее и целую...

— Да, — шепчет она, прижимаясь ко мне всем телом, а ее рука уже ласкает мой член сквозь брэ, по всей видимости именно так меня можно приручить, чтобы я был управляемым, — Да, аморе мио, этот мир принадлежит нам. Так пойдем и возьмем его...

Отпускаю ее. Бережно, но с сожалением, касаюсь ее лица.

— Только больше нет нас. Тебе опасно находиться рядом с ним. И рядом со мной тоже. Прости. Когда-нибудь ты меня поймёшь.

Лучше я уйду сейчас, когда люблю, чем потом, когда возненавижу.

Не хочу поднимать весь дом ради сборов — вдруг кого-то не разбудила наша бурная ссора.

Остаток ночи провожу у честной куртизанки из тех, что заключали на меня пари. Я хочу сжечь за собой мосты. Шикарная девица! Моя яростная, даже грубая, страсть вначале ее не пугает — она принимает ее с восторгом, а потом берет все в свои руки, мне же и пальцем шевелить не дает. Она так рада моему визиту, что отказывается от вознаграждения, но я высыпаю все золото, которое есть в кошеле. Завтра отправлю какой-нибудь подарок на вкус Морица. Жемчуг, допустим.

— Мессир, — спрашивает она, когда я уже одеваюсь, — Я же лучше в постели, чем она? Лучше, чем Лоренца Медичи?

— Без обид, милая, но для меня нет никого лучше Лоренцы Медичи.

— Так почему же вы здесь?

 — Она выставила меня за порог.

— Ах, любовная месть, понимаю...

— Умница, — целую я ее на прощанье.

Надеюсь, она всем разболтает подробности этой ночи, а лучше пусть напишет об этом сонет, как здесь принято. Не хватало, чтобы во Флоренции судачили, будто жених сбежал от Лоренцы чуть ли не из-под венца.

Вернувшись в палаццо, я велю Курту и Морицу собираться.

— Уже? — удивляется Мориц, — Мы же хотели в понедельник.

— Сейчас и только мы, — я смотрю на него так, что вопросов у него больше не возникает.

Стараюсь найти себе занятия, чтобы точно не встретить Лоренцу. Но так не бывает — я ее встречаю. На ней очень строгое черное платье из украшений все тот же огромный крест. Неожиданно, но в таком простом наряде ее красота сверкает ярче, чем когда-либо. И никаких заплаканных глаз, никакой бледности после бессонной ночи. Не то, чтобы я этого ждал, но было бы по-человечески, по-женски. И у меня появился бы лишний повод почувствовать себя скотиной.

— Лоренца, — раскланиваюсь я, — Тебе невероятно идёт это платье.

— Неужели? По собственной воле я бы такое не выбрала. Ты, возможно, забыл. Сегодня сжигают Крыс. Увы, все Медичи должны присутствовать.

Да, я знаю, что нашлось два убежденных идиота, которые не пожелали отречься от ереси — остальные по давней флорентийской традиции были приговорены к смерти, но отделались штрафами. Жаль, но что поделаешь.

— Не передумаешь? — спрашивает Лоренца, глядя мне прямо в глаза.

— Нет. Я все предусмотрел. После того, что ты сегодня узнаешь, ты сама меня выгонишь.

— Неужели честные куртизанки? — выдыхает она и плечи на мгновенье опускаются.

— Как ты догадалась?

— А что ты еще мог придумать ночью? Что ты мог придумать в принципе? — Ее голос звучит очень уверенно, но я вижу, как нервно пальцы теребят крест. — Спасибо, что сказал. Это хотя бы честно. Если ты хотел причинить мне боль, то тебе это не удалось. Напротив, советую остаться ещё на пару недель и обойти всех честных куртизанок. Нельзя же упускать такую возможность. Я сама все это с удовольствием оплачу и позабочусь о подарках.

— Благодарю, но не воспользуюсь.

— Да? Жаль. Счастливого пути, amore mio.

— Лоренца, могу ли я увидеть детей?

— Зачем тебе мои дети? Чтобы сделать им больно? Нет. Не можешь. Они слишком любят тебя. Это моя ошибка.

— Лоренца...

— Нет, не говори ничего. Я не хочу тебя слушать. Человек, которого я знала, никогда бы так не поступил со мной... А человека, который поступил так, я не знаю.

— Лоренца, это никак не связано с тобой. Просто потрахаться захотелось. Счастливо оставаться.

Когда сборы завершены, я все же захожу проститься с Джакомо.

— Очень жаль, — говорит он, — Надеюсь, недоразумение уладится, потому что, положа руку на сердце, вы с Лоренцей идеально друг друга дополняете.

— Да, — соглашаюсь я, — Даже слишком. Я хочу, чтобы вы знали, на деле Крысиного короля это никак не скажется. Держите меня в курсе, если о нем станет что-то известно, я брошу все. Для меня это личное. Остальное же...

— Не решайте сгоряча, мессир, — придерживает меня Джакомо, — Вас никто не торопит. Независимо от амурных коллизий, вы наш лучший друг и любимый клиент. И я по-прежнему надеюсь, что вы не оставите нашу любимую Флоренцию на произвол судьбы.

— Пока живы Медичи, за Флоренцию я спокоен... Поскольку я еду один... Из тех денег, что вы мне оставили, я возьму небольшую часть.

— Как вам будет угодно. У вас неограниченный кредит в лавках Медичи. И вы в любой момент можете запросить у нас нужную вам сумму. Прошу, ни в чем себе не отказывайте.

Медичи уехали и я могу зайти в покои Лоренцы, забрать своё барахло. Вместо этого я смотрю на ее вещи, прикасаюсь к ним... Щётка для волос на туалетном столике, жемчужное ожерелье с камеей, флакончик для духов из венецианского стекла и золота, ночная рубашка, которая пахнет этими духами и Лоренцей. Ещё немного и я не смогу уйти.

Кладу на туалетный столик золотой ошейник с рубинами, может пригодится, наденет еще на кого-нибудь. А вот фигурку рыцаря, подаренную Луиджи, прячу в кошель — с этим я ни за что на свете не расстанусь. Эрос, филия и агапе, повторяю я как заклинание... Чего в этой формуле не хватило?

Мы стараемся объехать площадь Сан-Марко подальше, но дым от костров поднимается высоко. Во Флоренции не любят проявлять чрезмерную жестокость, здесь сначала вешают, а уж потом сжигают тела. Да и казнят нечасто. Должно же было что-то остаться в этом городе после меня — костры и трупы, например.

Сердце мое безнадежно разбито, на душе отвратительное чувство, что я решительно всех во Флоренции соблазнил и бросил... Ладно, бабуле Ферраро или Ломбарди можно хоть письма написать. Я не стану, потому что мне стыдно и больно из-за разбитых надежд, своих, в том числе, но Луиджи и Лукреция — это вселенское чувство вины меня убивает. Даже собственный оруженосец смотрит на меня, как на безответственного идиота, сбежавшего из-под венца. Мол, по-мужски не хотеть жениться дело понятное, но это ж, черт возьми, Лоренца де Медичи. Он, Мориц, отчаянно в нее влюблен, может, в силу возраста, не только в нее, но в нее в первую очередь. Как можно ее бросить? В сочувствующем взгляде Курта, будто написано «я же говорил». И даже Локи меня как будто осуждает. Вон за ухо укусил, чего никогда не бывало. Но это скорей всего потому, что я на всех срываюсь, ору. Хорошо хоть только ору и никого не прибил. Раскаиваюсь, но прощения я не прошу. Не могу и все.

Больше всего на свете я хочу повернуть коня назад, чтобы подписать полную и безоговорочную капитуляцию. Упасть в ноги безвольной тряпочкой. Приносить ей головы, на которые она укажет, брать города приступом, добывать короны... Как жить без нее я уже не представляю... Она знает обо мне все и не бежит в ужасе. Беда как раз в другом — на кой черт я ей сдался не будь я тем, кто я есть. Но ведь так или почти так у всех людей, разве нет? У нас с Лоренцей все как у всех. С небольшими извращениями, вроде моего внутреннего демона и ее болезненных амбиций — всего-то навсего. Так почему я не могу принять и простить тот факт, что меня используют? Любимая женщина хочет половину Италии перерезать в борьбе за власть, да что мне за дело, если скоро вся Италия, а то и весь мир сдохнет от чумы?! Пусть лучше друг об друга поубиваются, веселее будет.

Существо внутри не спит, оно беснуется и угрожает страшной местью, если я не поверну назад. Это даже хорошо, есть на ком сорвать зло. Не все же Курту с Морицем страдать. И что ты мне сделаешь, говорю. Давай. Посмотрим каково тебе будет в теле калеки, доживающего век в доме призрения или и вовсе под мостом, потому что я тоже могу на принцип пойти — уж так ты достал со своей древней силой и не менее древним дерьмом.

Курт теряет терпение после очередного ора и, дождавшись привала, спроваживает Морица собрать хворост для костра. Когда мальчишка отходит достаточно далеко, я получаю увесистую затрещину. Курт сильный, иногда ему даже удавалось сдержать меня в буйстве. Затем меня крепко по-мужски обнимают и суют в руки баклажку с граппой. Вот что хорошо в Курте — он все делает молча. Даже разговаривает.

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***