Пролог. Крысолов

Декабрь 1348 года

Первая звезда робко замирает под луной и разом, будто только ее и ждали, в темной синеве вспыхивают сотни, тысячи мерцающих точек, щедро рассыпая искорки по снегу. Радуйся, мир, радуйтесь, люди, спешите, волхвы, — дитя родилось!

«Знать бы, как мы встретим следующее Рождество», — сказал сюзерен на праздничном пиру год назад. Уже тогда это звучало тревожно — чума сожрала Марсель, жирела, разрасталась и медленно ползла по карте, а мы отмечали черными флажками города и гадали, как быстро мор дойдет до Бургундии.

И вот он я, год спустя, карабкаюсь по обледенелым лесам на колокольню собора Святого Павла в Лондоне. Англичанам, будто и заняться нечем, — веками его строят, латают, сжигают, возводят сызнова, как и весь этот гнусный городишко, слепленный из дерьма, глины, гнилых досок и всяческого хлама. Дохлятину здесь шкурят и разделывают прямо на вонючих, до верху загаженных улицах. В сточных канавах копошатся полчища свиней, собак, крыс и чумазых детей с цепкими голодными взглядами. Диву даюсь, что находят в Лондоне десятки тысяч людей. Париж уж на что помойка, а почище будет.

Справедливости ради надо сказать, что даже в Лондоне есть несколько широких улиц и не совсем убогих каменных построек. Самое красивое из них — собор Святого Павла с яркими витражами. Мост через Темзу поражает белокаменными арками, недурны дома и дворцы вдоль Стрэнда до самого Вестминстера, да еще Тауэр неплох. Отсюда выглядит даже внушительно. Хоть крепостишка, прямо скажем, так себе. По привычке задумываюсь, как пробраться внутрь при штурме, но гоню эти мысли. Кому оно теперь надо? Кто не помер, сидят по своим замкам и носу не кажут. Да и мне эту ночь вряд ли суждено пережить.

Башмаки я обернул сукном, чтобы не скользить и не шуметь. Получается плохо: ветхие леса надрывно скрипят, доски гнутся под ногами. Приходится обходить, с риском перепрыгивать трухлявые щербины — довольно, чтобы дрожь пробежала  до самого верха и выдала моё присутствие. Плевать. Двигаюсь дальше. 

Не то чтобы я намеревался поглазеть с колокольни на Тауэр, Темзу и праздничные огни, как делали люди в былые времена, до того, как настал Конец Света. Хоть в огне и нынче недостатка не наблюдается — повсюду пылают костры. Сжигают пожитки умерших, не удивлюсь, если вместе с самими умершими, умирающими или теми, кого сочли виновными в поветрии. Люди по обыкновению своему скоры на любое живодерство. Считается, что огонь и дым убивают миазмы, а так ли оно на самом деле, не знает никто. Папа, к примеру, заперся в своих покоях в Авиньоне и велел себя окуривать. Как не задохся до сих пор, одному Господу ведомо.

Но то Папа. В Лондоне народ попроще. В предместьях жгут чумные бараки, позаботившись заколотить двери и окна. Крики никого не трогают — здесь больше нет людей. Больные и здоровые одинаково опасны и несут в себе смерть. Никто не расстраивается, если пожар перекинется на всю улицу, — потерявши голову по волосам не плачут.

Грохот и протяжный всплеск заставляют взглянуть на горящий порт. Деревянные краны, ни дать ни взять гигантские огненные драконы, прожигая лед, один за другим тонут в черных водах Темзы.

Всадники Апокалипсиса не приходят поодиночке — любят, сукины дети, веселиться в компании.

Библейский кошмар, развернувшаяся внизу, завораживает. Когда еще увидишь, как в судорожной боли и миазмах гибнет твой мир? Отворачиваюсь, гляжу впереди себя. Хватит. Сыт по горло. У меня своя цель. Свой враг. Я иду по его запаху: нестерпимой вони крыс и мертвечины. Иду по его следам с берегов Рейна, через всю зачумленную Европу. Иду, чтобы убить его. Убить Крысиного короля.

Не всегда этот путь прямой. Иногда мой враг возникает из ниоткуда и исчезает в никуда, а над городами, где он побывал, поднимают черный чумной флаг.

Иногда я теряю след, проигрываю схватку, а те, кто рядом со мной, гибнут. Меня же смерть не берет и это уже смахивает на проклятье. Порою кажется, что я сошел с ума или вижу кошмарный сон и никак не могу проснуться. К реальности возвращают воспоминания о прошлой, навек потерянной жизни, когда я не был Крысоловом, а был... кем я был? Погоня заставляет вставать утром, двигаться вперед, держит на этом свете.

 Сегодня ему не уйти. В морозном воздухе я чую его смрад, будто он в шаге от меня. 

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam, — заводит хор в соборе, — Помилуй меня, Господи, по великому милосердию твоему...

Люди все же пришли на рождественскую мессу. Даже странно, что такие нашлись — вера в этом году заметно пошатнулась. О чем они молятся? Господи, только не я? Спаси и защити моих близких? Господи, прошу, не сегодня? Пошли мне лёгкую смерть?

Едва заметный шорох. Врастаю в стену за коронованной статуей. Поглаживаю дракона, свернувшегося на яблоке меча. Скоро. Уже скоро. Слышу сдавленный писклявый смешок.

— До чего же красиво поют! — голос высокий, резкий, как бумагой по стеклу, — Жаль, недолго им осталось. Кантор уже болен, но не знает об этом... Что ж ты прячешься? Иди ко мне. Ах да, слабые человеческие глаза не видят в темноте. Отвык, прости.

Да вижу я тебя, ублюдка, а вонь шибает в нос так, что едва кишки не выворачивает. Собственные запахи я тщательно смыл и затер аквавитом с уксусом, ладаном и благовонной бальзамической хренью, которой пропахла вся Европа, чтобы перебить смрад Великого Мора. Вот только Европе это ни черта не помогло, да и я лишь отчасти обманул чуткий крысиный нюх.

Король забрался под островерхую крышу колокольни, на площадку с балюстрадой. Несколько месяцев назад  все, кому не лень было преодолеть несколько сот ступеней, смотрели отсюда на город, Темзу, звёзды, размышляли о смысле жизни, которого, по всей видимости, уже нет и быть не может.

Мой враг сидит на корточках на самом краю, ни дать ни взять ожившая химера, и размахивает своим дурацким фонарем, похожим на пивную кружку... Зачем он притащил фонарь, который ему нужен не больше, чем мне? Забрал у звонаря или ещё какого малого чина, чей остывающий труп валяется теперь на лестнице? Или бродит где-то рядом, оживленный, но на деле мертвее мертвого.

— Как же приятно полюбоваться делом рук своих! — пискляво хихикая, король прижимает пальцы ко рту. — Не стесняйся, поднимайся на огонек. Сочельник же... и нам есть о чем поболтать.

Трепаться мне с ним недосуг, да и торопиться некуда. С радостью бы влез по колонне портика, а там через оконце и по лестнице, но могу пользоваться только одной рукой — правой.

Встав во весь рост, Король роется в портках. На умирающий мир льется крысиная моча.  

— Золотой дождь, — хохочет он. — Благословляю сей город и все такое, пусть катится к чертям собачьим в пекло. Аминь.

Порыв ветра превращает щегольские широкие рукава в крылья обезумевшего ангела.

Хлипкая доска не выдерживает мой вес, ломается с треском. Падаю, но успеваю упереться ногами в глыбу слежавшегося снега. Ненадолго. Снег несется лавиной, увлекая с собой сосульки, строительное барахло, гнилые доски. С глухим стоном все это валится на площадь. Крепко сжимаю сучковатую палку, прибитую вместо поручня. Дерево дрожит под рукой. Если кто-то задерет голову, чтобы понять, с чего вдруг случился обвал, вдоволь налюбуется моими шоссами и башмаками, не драными портками и на том спасибо. Люди, мечущиеся внизу, с этой высоты кажутся похожими на птиц — кто на воробья, кто на галку. Ироничное бы вышло завершение у этой длинной кровавой истории, растянись я сейчас на мостовой.

— Эй, ты здесь? — фонарь Крысиного короля поворачивается в мою сторону. — И не поздороваешься?

Отползаю к стене. Проверяю повязку на левой руке — не хватало сорвать. Держится надежно, кровит едва-едва, но лучше обойтись без резких движений.

По везению или из-за произведенных мною колебаний воздуха, шапка снега трогается с крыши колокольни. Король чертыхается, как видно, задетый обвалом. Фонарь гаснет. Надеюсь, сам гаденыш не сверзился — зря я сюда лез, что ли?

Хор в соборе поет: «Приди, приди, Эммануил». Сочельник. Даже не верится, что сегодня Сочельник. Безнадежная попытка сохранить человечность и противостоять хаосу, ужасу и смерти рождественскими хоралами кажется мне самым благородным безумством в этом мире. Слышу детские голоса в хоре, в хоре живых мертвецов, и уже с трудом сдерживаю гнев и злость.

Тьма и огонь сплетаются где-то внутри, расправляют крылья. Зверь рвется на волю, рычит, хватает за горло когтистой лапой... Не время. Глубоко под одеждой я нащупываю массивный крест с каплей крови Христовой, цепляюсь за него, как утопающий за обломок корабля. Изыди, посиди тихо. Тьма отползает, сворачивается упругими кольцами в глубинах моей души. Не время... еще не время.

— Я заждался, мессир! 

Не свалился, выродок. Кривляется и хихикает в облаке искристой снежной пыли: — Что-то ты не торопишься. Признайся, что боишься меня. Меня все боятся. Даже король Англии с его рыцарями сбежал из Лондона. Теперь Англией правлю я — Король крыс и моё веселое Братство.

Он вздрагивает, когда острие меча упирается ему в затылок. Не знаю, чувствует ли он холод стали. Не знаю, чувствует ли он хоть что-то.

— А ты, мессир, живучий. Как крыса.

— Как кот, — возражаю я.

Крысиный король разворачивается с такой легкостью и изяществом, будто он на уроке танцев, а не на узких перилах балюстрады, не на безумной высоте. Хотя что ему эта высота — из нас двоих она убьет только меня. Теперь клинок метит ему в кадык. Лунный свет выхватывает лицо с вытянутыми вперед заостренными чертами. На первый взгляд вполне человеческое, оно кажется серым, как морда каменной горгульи. Или крысы. Ветер полощет длинные редкие волосы. В маленьких глазках злобное веселье.

— И сколько жизней из девяти у тебя осталось? — хихикает он. — Чего же ты ждешь? Не проткнешь мне шею, не снесешь голову с плеч?

— Это не всегда помогает.

Вновь этот противный издевательский смешок.

— Но, как человек своего ремесла и сословия, другого пути ты не видишь — только меч. А переговоры?

Пожимаю плечами, опускаю клинок, чтобы рука не устала.

— Ладно, выкладывай. Хоть, как по мне, говорить уже не о чем.

— Как тонко подмечено. Ты проиграл, рыцарь. Твой мир уже мертв. Но неужели этот мир казался тебе приятным и справедливым местом?

Крысиный король прыгает с перил на площадку. Облик его меняется неуловимо и постепенно. Он будто перетекает в новую форму: становится выше, шире в плечах и груди, уже в талии. Лицо удлиняется, волосы взлетают, падают и свиваются вокруг головы в плотный шерстяной шаперон с оплечьем... Разглядываю собственную копию, достоверную вплоть до потертости стеганки, обнажающей местами ее неприглядные потроха.

Зрелище любопытное — не так часто удается увидеть себя со стороны. Уж не помню, когда в зеркало смотрелся. Таскаю с собой детское складное зеркальце с кошечкой, но его хватает только чтобы побриться. Да и одно дело зеркала, они часто лгут, в них все зыбко и однобоко, — а другое живой двойник. Мне важно знать, каким он меня видит. Надо отдать должное, привлекательного в портрете мало. Мне не льстят.

Тело в порядке: я скорее худой и жилистый, чем атлет. Рост повыше среднего, но бог весть каким сильным не выгляжу, что и к лучшему. Зато рожей совсем не вышел, в самый раз детей и девиц пугать. Черты крупные, вроде ничего, но неприятно угловатые. Нос внушительный, хотя и в пределах разумного, видал я у нас в Бургундии носы и посолиднее. Скулы слишком острые, щеки ввалились, а слева, где шрамы, мышц и вовсе нет — кости да рубцы. Длинная челюсть прорезана вытянутым упрямым ртом. Наверно, так задумывалось ради широкой располагающей улыбки.

Двойник, будто прочитав мои мысли, самодовольно ухмыляется. Теперь я могу вволю полюбоваться крепкими, пусть и слегка неровными зубами. Клыки и впрямь напоминают звериные, выделяются и заметно заострены. Само собой, я вижу только один клык — верхний правый. Улыбкой эту гримасу назвать трудно — изуродованная левая половина неподвижна. Кривой хищный оскал, а чем я еще могу ответить этому миру? Страшнее всего глаза. Довольно большие, они выглядят запавшими под нависающими лобными дугами и широкими бровями. В зрачках тьма кромешная и диковатый проблеск. Нет. Это не мой взгляд. Нет в нем ничего человеческого, совсем ничего.

— Ну и смешон же ты, — сообщает двойник моим голосом, низким и охрипшим. Странно слышать его со стороны, ещё более странно, чем видеть себя.

— Людям никогда не нравится на себя смотреть... Почему?

— Людям не нравится смотреть на тебя, — объясняю я ему, — Потому что ты — чумная крыса-переросток, чей бы облик ты не принимал.

— Люди не ценят своего счастья, — говорит он внимательно разглядывая свои-мои ладони. — А я бы в былые времена отдал все, чтобы стать тобой. Эти большие сильные руки, идеальное выносливое тело... Столько возможностей! Сияющие доспехи, блистательные победы, слава, почести, золото, любовь прекрасных женщин... Но не обольщайся. Для людей ты такой же выродок, как и я. Когда они разоблачат тебя, когда поймут, что с тобой не так, расправа будет короткой. Набросятся, как мои крысы, и разорвут на куски. Смешно, что ты это не понимаешь. Ты правда думаешь, что все это, — размашистым жестом он указывает на Лондон, корчащийся в предсмертной агонии, — Моих рук дело? Не гнев Господень, нет? Они это не заслужили? А вдруг я и есть Гнев Божий, Его орудие?

— Много возомнил о себе. Скромнее надо быть. По мне так ты обычный слизняк. К тому же нестерпимо вонючий.

Он пропускает мои слова мимо ушей.

— Своей алчностью, гордыней и жестокостью вы заслужили погибель. Вот вы и гибнете — все честно. Это вы Черная Смерть. Вы, а не чума. Смотри, как природа уничтожает смрадные клоаки ваших городов, — его-моя рука простирается над пылающими суконными и кожевенными мануфактурами за Темзой, — Как стирает вас с лица земли, превращая двуногих тварей в удобрения для своих лесов. Избавляясь от вас, мир становится лучше.

— От меня этот мир так легко не избавится, — предупреждаю я, — Только вместе с тобой. 

https://youtu\.be/spJlqZIHK24

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***