Часть 2. Глава 6. Дорога франков

Наемник дергает повешенного за ноги, чтобы долго не мучился и берется за следующего. Разбойник в хвосте очереди не выдерживает и орет:

— Мессиры, да что вы творите?! Я же дворянин и посвященный рыцарь!

Он явно обращается ко мне и Шварцбарту, больше мессирами тут никого не назвать.

— Дворянин? — переспрашиваю я, — Рыцарь, говоришь? Клятву давал?

Он с готовностью кивает.

— Рыцаря мы повесить никак не можем, — признаю, задумчиво потирая подбородок, и наемник без всякого почтения выталкивает дворянина из очереди, — Это была бы вопиющая несправедливость.

— Благодарю за заступничество, мессир! Мы, люди благородного сословия, должны держаться друг друга... Мой род идет от Карла Великого...

— Отрадно слышать, мессир. Вот только я что-то запамятовал, — говорю, — давно это было, подскажи, если знаешь. К тому же могло так статься, что твоя клятва отличалась от моей. Может маршал де Римон напутал что-то в спешке, кто знает? Но я, например, клялся быть великодушным, свободным, щедрым, доблестным и воинственным, ежедневно ходить на мессу (тут, каюсь, грешен, нарушаю почти каждый божий день), жизни не жалеть за католическую веру, охранять церкви и духовенство от грабителей, защищать вдов и сирот, избегать дурной компании и нечистого заработка, для спасения невинного идти на поединок, участвовать в турнирах только ради воинского искусства (и тут, каюсь, подзаработать тоже люблю), быть учтивым с дамами, служить королю и своему сюзерену, быть честным перед Господом и людьми. Что-то ни слова не сказано про «чинить разбой и насилие на большой дороге».

— Мы все не святые, мессир, ты же сам признаешь, что нарушаешь клятву, а жизненные обстоятельства... Редко какой рыцарь при силе в наши времена не ограбит слабого соседа или богатый купеческий обоз. А если не ограбит, то выкуп стребует. Все так поступают, оглянись по сторонам.

— Да, — соглашаюсь, оглядываясь по сторонам, — жизненные обстоятельства жестокая штука, понимаю. Все так поступают, да...

Разворот, взмах меча, голова отделяется от тела и падает рядом.

—... но и несут ответственность за свои поступки, — заканчиваю свою мысль, — согласно клятве и со всеми почестями, положенными дворянину и рыцарю.

― Ух ты, — говорит Гвидо Лупо, по прозвищу Маэстро, капитан головорезов Лоренцы, склоняясь над телом. Если бы он не был музыкантом, я истолковал бы прозвище иначе — Гвидо мастер по части всяческих живодерств. Срубленные головы вызывают у него живой и неподдельный интерес. Люди, знаете ли, бывают очень разносторонними.

— Технично, мессир, — морда у Лупо и впрямь волчья, особенно оскал, — С одного удара.

— Не кабан же, — отвечаю равнодушно, — Прошу прощения, дамы.

— Долго вы еще? — спрашивает Лоренца. Она держится как ни в чем не бывало, а вот синьорина Джулия заметно побледнела. И немудрено — нападение разбойников, битва, трупы, кровища, отрубленные головы.

― Повесим этих, мадонна, — отчитывается Маэстро, — Закопаем остальных...

Немой Курт, вытирает руки, отходит от раненого, теребит меня за плечо и показывает знаками.

— Один из раненых при смерти, — перевожу я, — Для остальных нужно время.

— Мы с Джулией охотно поможем, — кивает Лоренца.

Курт, совершив что-то вроде короткой молитвы, прекращает мучения безнадежного одним точным ударом мизерикорда. Женщины крестятся и молятся. Лоренца закрывает покойнику глаза. Курт достает из повозки свой сундучок с инструментами и препаратами. Наши головорезы одобрительно крякают — внутри обнаруживается полный набор доктора медицины и даже лучше. Курт — опытный цирюльник и хирург, многому научился во время странствий по Востоку. Мастеровые в Вормсе делают инструменты по его чертежам. Благо, мои невозможные раны служат бесконечным источником вдохновения. Все содержимое сундучка испытано на моем теле и не раз.

Лоренца выбирает баночку с аквавитом, льет Курту на руки. Он растирает жидкость и склоняется над раненым. Но тут оживляется Маэстро со своим пытливым умом:

— Так ты не с рождения немой? На востоке, да? А язык тебе отрезали или вырвали? Потому как, если бы просто прокололи, ты бы говорил, но плохо. А...

— Синьор Лупо, — обрывает его Лоренца, — Займитесь делом... Вешайте или закапывайте, что вам больше по нраву.

 — Слушаюсь, мадонна.

Курт передает Лоренце захват в форме клюва. Предназначение штукенции — вытягивать намертво застрявшие стрелы. В нашем случае стрела попала аккуратно в переносицу. Действовать надо быстро, на свой страх и риск. Курт кивает Морицу придержать пациента. Мессир Ральф тоже подходит помочь, потому что раненый Мате — здоровый мужик из Далмации. Такой как дернется... Курт делает небольшие рассечения скальпелем вокруг стрелы, расширяя рану. Мате в этот момент, к счастью для всех, в первую очередь для себя, теряет сознание. Уверенная рука хирурга вводит захват. Я снова замечаю неподдельный интерес Маэстро — аж шею вытянул. Да уж, Курт умеет удивить любопытствующую публику. Меня же сейчас занимают другие дела:

— Есть у меня одна мысль, — начинаю я, взглянув на жалкие остатки банды, для которых люди Маэстро увлеченно подыскивает подходящие ветки на деревьях.

— Раз мы невольно выполнили обязанности местного шателена, недурно бы выведать, где разбойники прячут награбленное. А его должно быть немало. Очевидно, что дело у них было хорошо поставлено, поскольку они добротно одеты и вооружены, среди них сыскался рыцарь... Они не побоялись напасть на охраняемый обоз.

— Мессир дело говорит, — радуется Маэстро, а вслед за ним и остальные наемники, — У нас вон предводитель жив пока. Если после рыцаря-то язык не развяжет, можно прижать как следует.

— Разумеется, — продолжаю я, опуская их на грешную землю, — Мы передадим награбленное местным властям и честно получим свою долю. К тому же мы избавили добрых людей от разбойников, а за это нам по закону причитается вознаграждение. Наши люди храбро сражались и мы понесли потери — трое убитыми и четверо ранеными. Мы заслужили это своей кровью.

 — Разумно, — соглашается Лоренца, — Действуйте. Раненым надо отлежаться в замке местного барона, например.

— Есть, — выдыхает Мориц, когда стрела наконец подаётся. Окровавленный захват выходит из раны, плотно сжимая наконечник.

— Вот так немтырь! — искренне изумляется кто-то из наемников.

Курт склоняется над раной, чтобы обработать ее, но все аплодируют и он удивленно оглядывается. Понимает, что это ему, кивает и возвращается к делу.

Уже и не верится, что мы с Куртом встретились при обстоятельствах, подобных сегодняшним. Его банда, остатки роты наемников «Рыцари смерти», напала на купеческий обоз, который я охранял. Здоровый немой головорез не повис на суку, потому что я был ранен, а умирающий главарь назвал его лекарем. Так я приобрел бесценного помощника, а он стал Куртом Шульцом. Другие его имена — Натаниэль бен Ашер и Таннель Петерс запятнал смертный приговор за мошенничество, убийство, колдовство и обман честной женщины. Настоящее так и вовсе не годилось — иудеям запрещено селиться среди христиан.

— Разбойники — это сущее наказание, — вздыхает Шварцбарт, — В перемирие их все больше становится.

— Вот так и задумаешьсся о благах войны, — говорю.

Дальше все крутится само собой — Маэстро вдохновенно допрашивает уцелевших разбойников. Мы тащим их к шателену. Потом уже с местным бароном, шателеном и их ребятами вычищаем разбойничьи схроны. Дамы и раненые все это время могут наслаждаться теплом и покоем баронского замка. Помимо нашей справедливой доли награбленного, я выбиваю у барона награду за уничтожение банды. Все счастливы кроме барона — лишние траты, что ни говори. И разбойников — их все равно вешают.

Приключение, не то чтобы очень примечательное, позволяет мне решить важный вопрос в отношениях с эскортом Лоренцы. Особенно с молодыми наемниками. Старшие-то жизнь повидали, а эти уж так старались нарваться, так старались. У некоторых имелись сословные предрассудки. Частенько я слышал за спиной про "выблядков благородных" и о том, что все тут свободные люди и кланяться нам никто не обязан. Как будто кому-то нужны их поклоны. Итальянцы не любили немцев, к которым отнесли Курта, Морица и Ральфа фон Шварцбарта и меня, на том основании, что между собой мы говорили по-немецки. Хотя я, подкидыш, могу оказаться кем угодно, например, евреем, что, по мнению большинства, и вовсе не прилично. Все присматриваются, ем ли я свинину, не прячу ли в обозе бочонок с кровью христианских младенцев...

Скрытый иудей среди нас имеется, кто же спорит, но я страдаю безвинно. Даже отлить спокойно не дают — обязательно компания увязывается. Выворачивают шеи бедняги в робкой надежде, что иноверка, согрешившая вне брака, позаботилась об обрезании, прежде чем подбросить ребенка на кладбище. По мне так счастье, что матушка меня в Рейне не утопила, или в сточной канаве, как часто поступают в подобных случаях.

Главная причина неприязни — Лоренца. Любой из них мечтал бы оказаться на моем месте. Будь я графом, итальянским магнатом или хотя бы красавчиком, они и слова бы не сказали. Но поскольку ни рожей, ни хером я от них не отличаюсь, так с чего вдруг такое везение?

Маэстро пытался навести порядок, напомнив своим горлорезам, что его не на кладбище нашли, а в лупанарии, в подоле у шлюхи. Так его и звали - Гвидо из лупанария. Когда подрос и огрызаться стал, вмиг до Лупо сократилось, что значит «волк». И, да, Италия страдает от банд наемников, большинство из которых немцы. Но уж коль скоро иные тут, хоть и итальянцы, имеют к этим бандам некоторое отношение, то пусть засунут свои дурные мысли и не менее дурные языки подальше в жопу. Для целости и сохранности своей шкуры, например. Некоторый успех эта пламенная речь имела, но смотрели на нас все равно косо и зубы при случае показывали.

После стычки с разбойниками и казни рыцаря, желание попробовать меня на зуб как рукой снимает, что всегда к лучшему — резать глотки людям Лоренцы мне не улыбается. Во-первых, это невежливо, во-вторых, каждый наемник денег стоит. Зачем добро переводить? Честный дележ добычи и щедрое предложение распределить мою долю на всех встречены с восторгом. Мы с Морицем, Куртом и Ральфом фон Шварцбартом (они ни с кем не делились своими долями, но считались моими людьми) становимся своими в компании. Тем более, что Курта все зауважали, насмотревшись на его операции. Мате, простившийся было с жизнью, получив стрелу промеж глаз, так и вовсе наш лучший друг. Наконец —  о чудо! — никого больше не раздражает немецкий язык. На пирушке по случаю дележа добычи все весело и со знанием дела распевают по-немецки про "давайте накатим". Лоренца за всем этим наблюдает, не вмешивается, но не вмешивается настолько красноречиво, будто тоже пробует меня на зуб.

В баронском замке, где для непрошенной, но влиятельной гостьи нашлась комната с кроватью, можно отдохнуть от бдительного внимания эскорта и наконец-то побыть наедине.

 — Вот это место, — пальчик Лоренцы скользит вдоль тонкой полоски волос на моем животе от пупка до члена, — Называют тропой греха.

— А где тогда стезя добродетели? — смеюсь я.

— Здесь!

Она кладет мою руку на свое лоно, бесстыдно направляя ее. Склоняюсь к стезе добродетели и следую по ней губами и языком.

Задержавшись на пару дней по банковским делам в Безансоне, мы выехали на знаменитую дорогу франков, которая ведет из Кентерберийского собора прямиком в собор Святого Петра в Риме. Здесь всегда людно: паломники и торговцы направляются из Англии и Франции в Рим и обратно. Война и осада Кале, если стали помехой, то ближе к Ла-Маншу. От Безансона до Тосканы жизнь кипит, как в былые времена. Разбойников можно не опасаться, разве что отгонять жуликов, затесавшихся среди паломников или студентов, бродящих из университета в университет в поисках знаний и приключений. Не застрять в повозках или стадах коров и овец — дело поважнее.

Вдоль дороги франков рассыпаны трактиры и поселения, кормящиеся от ее щедрот. Всякий путник со звонкой монетой в кармане будет встречен, обогрет, накормлен и напоен. За кружкой вина или пива, игрой в кости в шумной компании, обсуждаются погода, урожай, цены и последние новости.

Много говорят о сдаче Кале да и всей Нормандии, о том что англичане оставляют после себя выжженную землю.

 — Никогда так не воевали, никогда, — сетует пожилой бенедиктинец, настоятель монастыря. — Варварство и жестокость этих людей не знает предела.

— Чему ж тут удивляться, отче? — говорю, — У нас теперь мощные замки, города-крепости. Как выманить защитников на вылазку, если не резать мирных поселян и не жечь поля и деревни? Англичанам местный люд с чего жалеть?

— Помилуй нас Господи, — качает головой настоятель, — Такую войну нам не пережить.

Паломникам, возвращающимся из вечного города, тоже есть чем поделиться. Римский узурпатор Кола ди Риенцо объявил Италию объединённой. Обрадовал всех новостью, что отныне Императора выбирают не семь немецких курфюрстов, а те, кто и должен, народ Италии через представителей в сейме. Римская Империя должна быть восстановлена в прежних границах, а Вселенной дано новое устройство. Себя же Кола возвел в рыцарство путем прилюдного омовения в купели Императора Константина и пожелал именоваться кандидатом Святого Духа, другом Вселенной и трибуном Августа, что уже неплохое достижение для простого нотариуса, сына трактирщика и прачки. Пришлось устроить множество дорогостоящих представлений и шествий, короноваться шестью коронами и принять скипетр с державой. Ни одна из этих замечательных мер не дала результат: Италия упорно не объединялась, Римская Империя не спешила восстанавливаться, устройство Вселенной не менялась, а курфюрсты хохотали в голос, читая письма Римского трибуна.

— Зато в Риме теперь не соскучишься, — восхищается паломник, — Фонтан из вина устроили, к примеру. Да как мудрено! Прямо из статуи льется. Нет, вы не поверите, из ноздрей коня императора Константина.

Весь трактир покатывается со смеху.

— Хорошо, что не из-под хвоста!

— Это уж кому что по нраву.

— Откуда у Колы деньги? На фонтаны-то?

— Откуда все деньги? Из Флоренции, вестимо. А ещё налоги поднял. Власть, говорит, служит народу. Вот слуги и рады стараться.

Другая излюбленная тема пересудов — прекрасная и распутная неаполитанская королева Джованна. Тут уж есть в чем порыться: тетка герцогиня, отравленная клизмой, муж выброшенный кузенами, а по совместительству любовниками королевы, с балкона супружеской спальни. А ведь Джованне и двадцати не исполнилось.

Обсуждают кто возьмет железную корону Императора.

 — Королева Джованна, кто ж еще-то, — предполагает трактирщик и все смеются.

— Или Кола ди Риенцо. Трибуна в Императоры! — смеются меньше.

— А что? С этого выжиги станется. Повеселимся знатно.

 — Да как бы не наплакаться.

— А ещё немец этот, кондотьер, герцог Урслинген, или как его там. Почему не ему в Императоры с таким-то войском? Тоже ж пробу негде ставить.

— И на Джованне женить, они ж путались. Посмотрим кто кого. Пусть наконец одна беда Италии устранит другую.

— Так она ж траур не соблюла, за кузена выскочила, герцога Людовико Тарентского...

 — А долго ли его с балкона выбросить или клизму во сне поставить?

— Вот времена настали, не знаешь, какая беда или дурость завтра случится.

— Близится Конец Света. Знамений тому все больше, неурожаи, голод, бедствия и пошести, — провозглашает настоятель и люди задумчиво кивают.

О бедствиях говорят много, пришлось натерпеться, и землетрясения и наводнения и все после двух голодных лет. Где-то была саранча, где-то обрушился дождь из жаб. Поговорить есть о чем, но все больше и в трактирах, и на дороге франков говорили о тревожных слухах с берегов Средиземного моря.

В Константинополь, говорили люди, зашел генуэзский корабль — Константинополь вымер наполовину. Сицилия? Ах, полноте, нет больше Сицилии, там все умерли. Даже король. И только ветер разносит опадающие листья по пустынным улицам некогда оживленных городов, а птицы клюют смоквы и апельсины, которые некому собирать... Все потому, что в порт Катания, другие говорят Мессина, зашел генуэзский корабль.

От новой болезни умирают все. От нее в паху и под мышками появляются бубоны, а у мертвых чернеют пальцы. Генуя... Генуя, прознав, что происходит катапультами прогнала собственные корабли из порта. Говорят родные моряков и купцов рыдали в гавани, глядя на это. И теперь эти корабли колышутся на волнах где-то в Средиземном море — жуткие плавучие кладбища с мертвыми командами. И не приведи Господи мореплавателям встретиться с ними — тлетворные миазмы проникают всюду. Болезнь отравляет воздух и даже запах ее смертелен.

— Эта новая болезнь, назовем ее моровой язвой, ибо надо же как-то называть, не так страшна, как о ней толкуют,  — объясняет доктор Джентиле да Фолиньо из Перуджи, наш случайный попутчик на дороге франков.

Известность его и влияние настолько велики, что ему разрешили вскрывать трупы для своих студентов в университете. Лоренца шепнула, что не в последнюю очередь Джентиле прославился трудом о беременности. В научной среде, по ее словам, модно дискутировать на тему, почему у женщин беременность длится девять месяцев, в то время как другим тварям господним отведены разные сроки зарождения жизни. Кошка вынашивает два месяца, кобыла — год, а слониха — два года. Как по мне, спорить тут не о чем. Дело в размере создания и воле Создателя. Но Джентиле удалось прийти к выводу и убедительно доказать, что отличие заложено в способности человека возбуждаться и получать удовольствие от совокупления. Утверждение кажется мне настолько спорным и сомнительным, что остаётся только восхищаться пытливостью ученого ума и глубиной изысканий.

— На Сицилии просто нет толковых врачей, — продолжает доктор, — Жители ее свирепые дикари, что с них взять. Говорят, к примеру, что бубоны издают адские звуки... Во всей этой истории много странного. Вы верите в то, что лишь перекинувшись парой слов с генуэзцами, люди заболели и померли за три дня? Как такое возможно? Разве три дня идёт корабль от Константинополя? Тем более генуэзский. Вы не знаете эту породу людей?

— И то верно, — Гвидо Лупо привстает в седле, высматривая из-за чего замедлилось движение, — Эти за лишний медяк удавятся. Говорю вам, в каждый порт заходили торговать своим барахлом. Да и сами сицилийцы из тех, кто соврет — недорого возьмёт.

— Надвое надо делить, — довольно кивает лекарь. — Из того, что я успел понять, моровая язва во всем подобна оспе, если не является ее слабой разновидностью, ведь на теле больного появляется всего несколько пустул...

— Но ведь и оспа не лечится, — замечаю я, — Вы же не станете утверждать, что от оспы помогают амулеты и красная одежда?

— Медицина не стоит на месте, мессир. Скоро, помяните мое слово, мы начнем прививать оспу, переносом небольшой части больной плоти в кровь здорового человека. В Китае и Леванте давно так делают. О вариоляции, а именно так называется эта простая операция, писал ещё Авиценна. И очевидно, что это единственный способ одолеть подобные болезни. Самое сложное на этом пути убедить церковь и обывателей, которых почему-то пугает смертность от оспопрививания.

 — А она велика? — интересуется Лоренца.

— Сущие пустяки, мадонна. Из ста человек от вариоляции умирает не больше двух. От оспы умрет не меньше двадцати. Простая арифметика на стороне вариоляции.

— Мало кто захочет оказаться одним из этих двух, — качает головой Лоренца, — Не уверена, что я бы решилась.

— Наши аптекари готовят пасту из извести и мышьяка для удаления нежелательной растительности на теле. Ради такой малости мы рискуем сжечь себе кожу или отравиться. В Китае соглашаются на вариоляцию, чтобы сохранить красоту и здоровье. Никому не суждено жить вечно, а оспы и любви, как говорят, не избежать.

— А вы, доктор, — любопытствую, — Привили бы себе больную плоть?

— А как бы я по-вашему выжил в прошлое поветрие, каждый божий день проводя со своими пациентами? Последнее, что нужно пациенту, это больной доктор.

Этот Джентиле парень не робкого десятка, приходится признать. Привить себе оспу это вам не установить связь беременности с совокуплением опытным путем.

— И моровую язву привьете?

— Если потребуется, — беспечно отвечает мне доктор, — Но может статься, что хватит вариоляции. Болезни-то одной природы.

Курт явно заинтересован беседой, потому я ее продолжаю.

— А как бы вы лечили... моровую язву?

— Покажите мне пациента и я пойму. А если умозрительно, то принцип прост: не знаешь, что делать с болезнью, лечи симптомы. Я вскрыл бы и вычистил пустулы, предписал бы больному обильное питье, подогретое вино с отварами трав и специй, лёгкую пищу, держал бы в тепле с доступом к свежему воздуху. А дальше смотрел бы, что из этого получится, и действовал по ситуации. Здоровым велел бы мыть руки перед едой. И мыться почаще, дабы не плодить миазмы. Хотел бы сказать вам больше, но пока не знаю. Все же верить жутким слухам и беспокоиться не советую. Уверяю вас, если моровая язва и распространится, по весне мы и думать о ней забудем.

Францисканцы, следовавшие по орденским надобностям из Неаполя в Авиньон, сообщили что сицилийский мор несомненно воля Всевышнего. Перед его началом были явлены знамения. Люди видели псоглавца в черном балахоне, размахивающего мечом в церкви, а во время праздничной процессии осел заупрямился, отказавшись везти статую Пречистой Девы в город.

Как видно, эпохи сменяют друг друга не в один день и не для всех, а живём мы каждый в свое время. Если доктор из Перуджи обитает немного в будущем, то монахи безнадежно застряли в прошлом.

Тоскана встречает нас осенним солнцем, заливающим пологие холмы и горы, виднеющиеся вдалеке, лёгким ветерком и великолепной лазаньей на постоялом дворе.

— Вот мы и дома, — мечтательно вздыхает синьорина Джулия.

Наемники поддерживают ее слова дружным рыком и весело разливают вино. Не все из них родились в Тоскане, но какое это имеет значение? Где прижился да пригодился — там тебе и дом.

— Еще нет, мадонна, — говорит Гвидо,  — Пока не увижу стен Флоренции, спокойно не вздохну.

— Вам мало воздуха, Маэстро? — улыбается Лоренца.

— О мадонна, я городской житель. Все эти красоты природы и свежий воздух меня утомляют. Мне бы самую малость тлетворных миазмов, чтобы вдохнуть полной грудью.

— Флоренция не про миазмы, — возражаю, — За этим вам в Париж, Маэстро.

— Можно и в Париж. Или мой родной Рим - роскошнейшая помойка. Хочу в город подальше от этих благоуханных лугов, сырых лесов и особенно гор, ласкающих взор, но портящих жизнь любому путешественнику... То в гору тащись, то под гору... Потерпеть согласен, но никакого удовольствия в этом не вижу. Черт его знает, что находит Петрарка в лазанье по горам?

— Величие мира открывается с высоты, — говорит Лоренца, — На горных вершинах божественный Франческо беседует с музами.

— Музы божественного Франческо может и обитают на горных вершинах, мои же, как видно, подстерегают меня в узких переулках, кабаках и сточных канавах. На природе не пишется, хоть убей.

Понимаю Гвидо, как городской ублюдок городского ублюдка. Хоть на свежем воздухе чувствую себя недурно, а горные вершины вызывают во мне зудящее любопытство. Однако же, стоит увидеть издали реку Арно в оковах мощных мостов и плотин, Флоренцию, окруженную тремя кольцами стен и все сто пятьдесят ее башен, услышать перезвон церковных колоколов над холмистой долиной, как на сердце становится радостно.

Добрались. И почти без приключений.

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***