Глава 16. Прекрасная Дева Вормса

Бодро гудят горны, разгоняя тоскливую ноябрьскую сырость.

— Турнир! Турнир! — возвещает юный герольд.

Голос его звучит не хуже трубы, мощный не по годам и не по стати:

— Слушайте все! Турнир в славном городе Вормсе! Турнир Двенадцати! Двенадцать рыцарей, зачинщиков турнира, готовы сразиться с любым желающим. Турнир продлится, пока все зачинщики не будут повержены в один день.

— Распоясались тут без меня, — ворчу, натягивая перчатки. Не то чтобы очень холодно, но промозгло. Оттепель, рыхлый снег пополам с грязью — тошно от всего.

Кроме герольда и его компании у тракта жмется Йенс Вайнер — городской сумасшедший. Дрожащая куча яркого тряпья, всклокоченные волосы. Мы на короткой ноге, потому что Вайнеры живут в соседнем доме. Отец Йенса, кто бы мог подумать, городской судья. Блаженный весь увешан распятиями разной величины, медными и деревянными. Ладаном от него разит за версту. Правый глаз у Йенса зеленый, левый — голубой, а взгляд невероятно осмысленный и одухотворенный.

— Где твои крылья? — спрашивает он.

— Отвалились, — говорю, с болью вспомнив крылья, которые Лоренца велела приделать к моему шлему на турнире в Дижоне.

— Жаль, — озабоченно вздыхает Йенс и меняет тему: — Двенадцать. Ты же понимаешь? Двенадцать месяцев, двенадцать апостолов, двенадцать рыцарей Круглого стола. Ты должен быть тринадцатым.

— Да уж куда деваться, Йенс, раз на роду написано, — направляю коня к герольду.

— Доброго дня, мессир! — наивно радуется этот несчастный. Горнисты и другие сопровождающие, отвесив поклоны, притихли, предчувствуя потеху.

— По-вашему он добрый? — спрашиваю я, ненавидя все вокруг.

— Не желаете ли принять участие в турнире в честь самой прекрасной дамы Бургундии.

— Так, а кто это у нас нынче?

Герольд поражен моей неосведомленностью, трепыхает пшеничными ресницами:

— Катриона де Рейн, известная так же как Прекрасная Дева Вормса!

Прекрасная Дева Вормса! Вот так сюрприз. Вспоминаю красивое и строгое девичье личико, резковатые мальчишеские повадки, вызов в глазах... Кажется, это все было так давно, а ведь и трех месяцев не прошло. Щурюсь на бледно-серое ноябрьское солнце — почти полдень.

— И это ещё не всё, — завлекает герольд.

— Неужели?

— Назначен приз!

— Поцелуй Прекрасной Девы Вормса?

Сопровождающие стараются подавить смешки, как могут. Пришлось окинуть их долгим задумчивым взглядом, чтобы угомонились.

— Это уж как вам повезет, мессир, — тепло улыбается герольд, небесно-голубые глаза излучают веру в прекрасное. Откуда только такие берутся в наши времена?

— Приз — драгоценный перстень с богемским гранатом.

— Что ж вы сразу-то не сказали? Всем известно, что моя алчность не знает границ.

С чего это де Рейн так расщедрился? Целый перстень с богемским гранатом, да поди еще и золотой. Поцелуй ему бы ничего не стоил.

— Так что, мессир? Желаете принять участие?

— Желаю.

— Простите, как вас записать? И вы на стороне зачинщиков или станете утверждать, что ваша дама прекраснее... хм-м, чем Прекрасная Дева Вормса?

— Ну уж с вами своими планами я делиться не намерен. Тем более, что их у меня нет.

— Если позволите, я могу вас сопровождать...

— Благодарю, сударь, не позволю. Это непотребство на турнирной площадке перед городом устроили?

— Да, — отзывается герольд, взгляд у него озадаченный.

— Сам дорогу найду, не трудитесь.

Юноша беспокойно оборачивается к своим спутникам.

— А кто это был?

Те лопаются от хохота.

— Едем следом, — предлагает один из них, — Это ван Хорн. Там сейчас такое начнется... Не знаю какое, но начнется.

— Да что ж вы мне сразу не сказали? — возмущается герольд, — Да как я сам не сообразил! По коням, бездельники! Едем!

Нагнав меня, герольд тут же пытается всучить свои услуги.

— Мессир ван Хорн. Простите, не хочу быть навязчивым, но, кажется, я забыл представиться. Меня зовут Лотен де Фриз.

Хорошее имя, совсем как у меня, вряд ли настоящее, но запоминающееся. Больше бы годилось менестрелю, но герольду тоже сойдет.

— И что с того? — интересуюсь я с холодным раздражением.

— Понимаю, что я из новичков. Моё имя вам ни о чем не говорит, — мужественно продолжает де Фриз. — Но, если вы позволите мне протрубить в горн и объявить вас...

— Уверяю вас, меня там все знают, хоть и предпочли бы забыть. Но так уж и быть, де Фриз, держитесь рядом, вдруг и правда пригодитесь.

— Благодарю, мессир! Это такая честь...

— Не спешите благодарить, — обернувшись, я замечаю, что следом идёт Йенс, — Вот и правильно, Йенс, давай с нами. Негоже тебе одному здесь торчать. Вы его хоть кормили, господа?

Юноши галдят наперебой, что твои воробьи:

— Кормили.

— И поили.

Дружный хохот. Очень смешно споить городского сумасшедшего, забавнее не придумаешь.

— Он такой потешный, мессир.

— Пришел с самого утра. Рассказывал сказки о драконах, валькириях и Дикой охоте.

— Это же Вормс — древняя столица Нибелунгов. Тут все поехали на легендах. Куда ж без драконов и валькирий?

Мгновенно теряю интерес к их болтовне.

— Пошли Йенс, — Лотен, склоняясь в седле, похлопывает беднягу по плечу.

Йенс стоит, вглядываясь во что-то неведомое за спиной герольда, поплотнее заворачивается в свои пестрые лохмотья и идет за нами широким решительным шагом.

— Ваши раны, мессир, — тихо нудит Мориц.

— Все уже зажило. Я в полном порядке.

— У нас нет с собой турнирного доспеха, — напоминает оруженосец, — Мы же отправили весь комплект домой из Дижона. Я могу смотаться. Долго не будет.

— Боевым обойдусь.

Мориц и Курт смотрят на меня угрюмо и неодобрительно. И я их понимаю, но ничего с собой поделать не могу — мне позарез надо встрять в этот турнир. Вот позарез и немедленно.

Три темных силуэта возникают на тракте перед нами. Три старые карги. Они стоят неподвижно, наше приближение их ничуть не смущает. Юные спутники герольда начинают кричать и улюлюкать.

— Вещие сестрицы, что ли?

— Прочь с дороги, ведьмы! — надрываются юноши. — Вам жить надоело? Убирайтесь, старые уродины!

Старухи открывают беззубые рты. Вместо глоток у них темные провалы, из которых вырывается дым... Если присмотреться, то это вовсе не дым, а роящиеся насекомые, на вид обычные мухи. Выходцы.

Первым действует Йенс выхватив откуда-то из лохмотьев большой нож он разрубает старуху пополам, что не так уж сложно, они полые внутри. Останки выходца вместе с мириадами мух трухой опадают на тракт. Двух других уничтожаем мы с Куртом.

— Выходцы? — спрашивает герольд, — Я больше месяца в Вормсе и много о них слышал, но ни разу не видел.

— Молитесь, чтобы больше не увидеть. А если увидите, действуйте как Йенс.

— Что оно такое? — перепугано спрашивает один из юношей.

— Считайте их взбесившимися призраками, — отвечает Мориц, видя, что у меня нет ни малейшего желания что-то объяснять, — К счастью, они не так уж часто встречаются и не всегда опасны сами по себе... А вот то, что из них вылезает, опасно всегда, поэтому прикончить выходца как можно быстрее самое лучшее решение. Привыкните.

Одно хорошо в таких встречах — до турнирной площадки мы едем в полной тишине.

Турнир не сказать, что маленький. Немудрено вблизи Кэмена, набитого снизу доверху, рыцарями, оруженосцами, юными воспитанниками, повсеместно известными, как Лисовы сиротки или Лисовы ублюдки (кое-кто и впрямь выделяется рыжими волосами). Лишь немногим из кэменских обитателей перевалило за тридцать. Немало рыцарей проживает в Вормсе и окрестных замках и вся эта орава головорезов обречена скучать и озорничать вплоть до смертоубийства в мирное время. Чтобы держать озорство в рамках разумного, турниры в Вормсе проводят чуть ли не каждые две недели и даже зимой. Иной раз, если уж совсем припекло, даже постными днями пренебрегают, раздражая этим церковников, которых в любители турниров и так-то не запишешь.

Подготовкой турнира явно занимались впопыхах. Притащили три трибуны для благородной публики, остальные месят землю вокруг ристалища. В ложе для высшей знати все, кто там должен находиться: Прекрасная Дева Вормса с семьей, герцог, его дочь, титулованные особы и один простолюдин — шпильман Тристан Хармс, автор знаменитой баллады про ундину, придворный менестрель герцога собственной блистательной персоной. Блистательной, потому что пурпуэн мэтра щедро расшит серебром и стеклярусом. Столь щедро, что трудно понять, черного он цвета или серебряного.

Катриона де Рейн немного выросла и повзрослела или так кажется - уж очень прямо она держится в своей мягкой броне из изумрудного бархата и куньего меха. Холодная и отстраненная девочка-женщина — образец идеальной куртуазной красоты. Ничего размашистого и мальчишеского, ничего общего с отчаянной Королевой Жезлов и ни одного отвратительно вышитого одуванчика. Неужели ее так быстро укротили? Она не сводит с меня глаз, но на приветствие отвечает едва уловимым кивком, без тени улыбки на безмятежном юном лице.

Всей грудью я вдыхаю воздух турнира, его дух, сплавленный из запахов конского навоза, пота, кожи, опилок, промасленного металла, дамских благовоний, смрада черни, азарта, похоти, мечты, доблести, торжества, разочарования... и любви, как ни странно. Без нее это действо не имело бы ни малейшего смысла. Вот я и вернулся, встречайте.

Задумчиво рассматриваю гербы на щитах рыцарей зачинщиков. Конечно же, есть и белый единорог на черном поле де Римонов и три золотых орла фон Лейденов — без них бы точно не обошлось. Черные львы Геннегау... Алый вепрь барона фон Ленца, роза с чашей — де Бельфлёр. А вот ещё сосед из дома напротив, рыцаренок фон Бек, известный как Адальберт III. Узнаю ещё пару-тройку местных фамилий. Остальные заезжие и мне не знакомы — не такой я знаток геральдики. Спрашиваю у де Фриза, он рад стараться. Поразительно сколько совершенно нелепых знаний хранится в иных головах, благослови их Господи.

В противниках тоже недостатка нет — кто-то отстаивает честь своей дамы, кто-то участвует веселья ради, потому что жизнь без хорошей драки пресна и убога. В очереди передо мной незнакомый рыцарь, случайно проезжавший мимо с оруженосцем и двумя слугами. На его гербе всадник, поражающий дракона. За мной ещё три рыцаря... Надо бы пропустить их вперёд, иначе вряд ли им посчастливится сразиться сегодня. Забавно, что среди них дед и отец молодого рыцаря фон Бека — Адальберт I и Адальберт II.

— Долго же ты пропадал, ван Хорн, — говорит дед, — Мы уж и забыли какой ты из себя.

— За зиму успею вам надоесть. Решили тряхнуть стариной, мессир?

— Ха, хочу обломать крылья этим молодым петухам. Вздумали за девицей волочиться! — ворчит старый рыцарь, — Где ж такое видано! Экое падение нравов! В былые времена только почтенные замужние дамы принимали поклонение рыцарей. А теперь что? Тьфу! Так глядишь девицы сами начнут мужей выбирать. Ох, уж эта мне молодежь!

— Вы тоже за внебрачные связи? — интересуюсь я у Адальберта II.

— Да я так, — смущается фон Бек средний, заподозрив в моих словах подвох, — За компанию.

Герольд, первый помощник маршала турнира, несется к нам, путаясь в длинных рукавах ливреи. Увидев его, Йенс быстро хватает меня за стремя и бормочет:

— Надо взять кольцо, разделить хлеб, пролить кровь, связать руки лентой, подарить коня и после этого все получится. Запомни!

— Постараюсь, — обещаю я и Йенс, довольный, пролезает через загородку, машет рукой и сливается с толпой. Правильно, на ристалище ему точно не место.

— Господа, рад вас приветствовать! — голос у помощника маршала хорошо поставлен, но неприятно высоковат, — С возвращением, мессир ван Хорн! Как понимать...

— Так и понимайте, — отмахиваюсь я в надежде, что он заткнется, уж больно голос раздражает.

На ристалище выезжают Вольфгер фон Лейден и Якоб де Берг. Якоб стал рыцарем только в прошлом году на поле боя. До того он был подмастерьем кузнеца в Кэмене. Зрелище любопытное. Якоб делает ставку на силу и выносливость, держать удар умеет. А вот техники у него нет. Да и откуда ей взяться? Ясное дело, баловался с «сарацином» во дворе крепости, как многие простолюдины. Но настоящий противник — не крутящееся чучело с копьём и мешком. Пару раз рыцари ломают копья — уже успех для Якоба. И съезжаются вновь. В самый последний момент Вольф элегантным движением перебрасывает копьё из правой руки в левую и на полном скаку выносит противника из седла. Помощник маршала, потеряв интерес ко мне, спешит на ристалище разобраться с ситуацией. Хоть с чем там разбираться?

Рыцари зачинщики дружно смеются. Дольше всех радуется Лео де Римон, а как же — его благородный кузен победил безродного выскочку.

— Все не могу понять, как к нему обращаться, — сетует наш рыцарек, — Мессир-мужик? С какой стати его вообще допустили к турниру?

— Это городской турнир, — напоминает Геннегау, рыцарь, занимающий место старшего оруженосца Лиса. Регламент он знает не хуже маршала турнира: — Допускаются все рыцари, имеющие четыре поколения свободных предков.

— И что у подлого народа их можно отследить?

— Например, по церковноприходской книге. Де Берг рыцарь и живёт в Вормсе, — объясняет Геннегау, — Следовательно, имеет такие же права, как и ты, мессир.

Старший оруженосец носитель голубейшей крови, а его двоюродная кузина или тетка, всегда в этих родственниках путаюсь, королева Англии, потому Лео вынужден смириться с доводами.

— К тому же ты, мессир, возможно не знаешь, как он стал рыцарем? — продолжает Геннегау, которому, похоже, искренне нравится ставить на место зарвавшихся молокососов, — Будущий мессир де Берг отбил наследника, попавшего в плен к англичанам. Используя двуручник собственной работы, он сразил двух английских рыцарей, а третьему вдребезги разнёс шлем... вместе с тем, на что он был надет. Говорят, это было незабываемо.

Лео де Римон пренебрежительно кривится.

— Кузнец же. Дурной силы много.

— Напомните мне, если я подзабыл, — насмешливо щурится старший оруженосец, — говорят, Зигфрид тоже был кузнецом.

— Выдумки смердов, — возражает Лео, — Зигфрид был принцем из Нидерландов и истинным рыцарем.

Вольфгер фон Лейден протягивает противнику руку.

— Как ты, мессир?

— В порядке, — отвечает Якоб, пошатываясь, будто немного перебрал.

— А вот мне так не кажется. Маршал?

Маршал осматривает Якоба, решает, что он не может больше сражаться. Победа достается Вольфгеру вполне заслуженно. Я же смотрю на опущенную голову побежденного и направляю коня на ристалище.

Киваю Вольфу и Якобу.

— Тебе бы поупражняться, мессир, — говорю, — Я два раза в неделю учу мальчишек в Кэмене и два раза занимаюсь с оруженосцем прямо здесь. Если есть желание, присоединяйся.

У Якоба расправляются плечи.

— Спасибо, мессир.

— Ты уж прислушайся к нему, Якоб, — Вольфгер снимает шлем, обнажая симпатичное молодое лицо со светлой бородкой, — На мечах-то ты силен, спору нет, но в копейной сшибке надо бы подтянуться. Здорово, ван Хорн. Что-то ты рано из Флоренции. Мы уж и не ждали в этом году.

— Да чтобы я пропустил святки в Вормсе, где меня все любят? Смеёшься? Герольд, вы ещё не сбежали? Трубите в горн, — говорю, — Я участвую.

Юноша так задорно дудит и с такой уверенностью выкрикивает мои заслуги и регалии, что мы с Куртом обмениваемся многозначительными взглядами. Курт лезет в кошель и отсыпает герольду горстку флоринов.

— Напомните почему вы такой молодой, а уже герольд? Обычно ваши постарше бывают.

— О! Я действительно самый молодой герольд в Бургундии, да еще и выгляжу моложе своих лет, — вздыхает Лотен.

Если присмотреться, он в самом деле начинает казаться старше, ближе к тридцати, чем к двадцати. А может и за тридцать. Тип лица такой — вечный мальчик.

— Для вас сделали исключение?

— Кажется я сам по себе исключение. Я последний представитель иссякшего рода, но у меня есть ученая степень по философии. Разумеется, я знаю все дворянские дома и гербы, а также имена и гербы всех рыцарей христианского мира, — радостно делится со мной герольд, — И я владею множеством языков.

— Множеством? Такое я раньше не слышал.

— Скажу без ложной скромности, я за пару месяцев могу освоить любой язык...

— Китайский, например? — решаю блеснуть образованием в духе «всякого нахватался».

— Это тоже возможно, — со всей серьёзностью отвечает Лотен де Фриз, — Но уйдет больше времени из-за своеобразия письменности.

Признаться, я по-новому взглянул на закрученные носки жёлтых пуленов, нелепо полосатые шоссы, завитые пшеничные локоны, а, главное, глаза, наивно распахнутые навстречу миру. Никогда бы не подумал, что за всем этим может скрываться кто-то дельный.

— Если хотите, я могу сопровождать вас на турнирах.

— А знаете, я хочу. Долю в выигрыше обговорим позже, а то маршал уже спешит по мою душу.

— Мессир! — церемонно раскланивается маршал, — Ваше участие станет украшением нашего турнира...

— И поставит в нем точку, — обрываю я, в нынешнем мрачном и смертоубийственном настроении нет никакого желания выслушивать словоблудие, — Но, как вы успели заметить, у меня нет с собой копий. А может понадобиться не меньше дюжины.

— Сыщем...

— Вы уж сыщите, постарайтесь, — тронув коня стременами, я направляюсь к трибуне.

— Рад твоему возвращению, мессир Робар, — приветствует меня сюзерен, — Не ждали так скоро.

Да чтоб вас всех! Сговорились душу мне травить? Положив руку на сердце, я кланяюсь.

— Все свои дела во Флоренции я решил, сир, и не счел нужным задерживаться.

— Странно, — усмехается Лис, — Обычно ты считаешь нужным задержаться там подольше. Но тем лучше, дадим Флоренции поскучать.

— И прийти в себя, — ворчу я.

— Это в вашем духе, мессир, — улыбается пфальц-графиня Рейнская, поигрывая тугим огненным локоном, — С дороги в схватку. И на чьей же вы стороне, любопытно узнать?

— О, мадам, дайте мне взять копье. Сразу все узнаете.

— Какая интрига, мессир! Так уж и быть, потерзаюсь сомнениями.

А вот Рикард де Рейн плохо скрывает досаду:

— Ты же не собирался участвовать в турнирах в этом году, ван Хорн.

— Я тоже рад тебя видеть, де Рейн! — киваю, — Как же я могу пропустить турнир в Вормсе и не засвидетельствовать свое почтение рыцарям-зачинщикам и Прекрасной Деве Вормса?

Нужно время, чтобы я успел облачиться и исповедоваться. Был объявлен поединок между заезжим шевалье Анжем де Сен-Жоржем, очевидно, что герб со Святым Георгием принадлежал ему, и местным бароном фон Ленцем. Шевалье считал свою возлюбленную Аделинду прекраснейшей дамой мира, хоть признавал, что Катриона де Рейн диво как хороша. Барон не разделял эту точку зрения. Есть Прекрасная Дева Вормса. Прочие дамы в лучшем случае красивы, а по большей части миловидны. Ибо звезды не видны на небосклоне, когда сияет солнце.

Перед поединком должен был выступить Тристан Хармс. Шпильман выбрал балладу про Зигфрида и дракона Фафнира. Очень длинную, богатую событиями и на бургундском языке. Раскланиваюсь с Тристаном — времени он предоставил более чем достаточно. Хватит и перевести дух, и перетрясти дорожные сумки, и облачиться, и исповедоваться даже если противники обойдутся одним копьем.

Наголенники мы закрепляем в полном молчании. Наслаждаемся музыкой и приятным низким голосом Хармса. Наколенники и набедренники ситуацию не изменили. По привычке я без посторонней помощи затягиваю узлы, крепящие ножные латы к тонкой, но плотной нижней стеганке в форме жилета. Когда молчание становится особенно тягостным, я говорю:

— Да, я знаю, что веду себя дерьмово. Прошу прощения, иначе пока не могу. Но это последний финт, друзья, обещаю.

Курт гортанно фыркает, застегнув наголовник на Локи, он накидывает броню на конскую грудь, разворачивает попону.

— Прошлые два раза мы тоже поверили, — с укоризной говорит Мориц, стукнув по наручу, чтобы все село как надо, — А я так надеялся, что после термальных вод попустило...

Затем Мориц помогает Курту надеть броню, не полный доспех, конечно, бригантину и шлем — ему предстоит бежать за конем на небольшом отдалении, чтобы подстраховать меня на случай падения.

Уныло взглянув на ристалище, где уже съехались де Сент-Жорж с бароном фон Ленцем, я иду к исповеднику. Преклонив колено, едва касаюсь францисканской рясы.

— Отче, я грешен перед Богом и людьми. На этот турнир меня привели Гнев и Гордыня. Они же не дают мне повернуть назад. Упрямство это же грех? — уточняю я.

— Полагаю, следует отнести к Гордыне, — соглашается исповедник. У него странный и смешной голос, будто молодой еще человек передразнивает какого-то старого брюзгу, ненавистника турниров... да так оно и есть. Невольно поднимаю глаза, лицо францисканца надежно скрыто капюшоном.

— Ты, сын мой, не упомянул Алчность — ты получишь дорогой перстень в качестве трофея и все эти люди заплатят тебе выкуп. И Похоть, ибо все вы сражаетесь здесь за благосклонность дамы, обожествляя и вознося до небес смертное создание, дщерь Евы и сосуд греха, а выходя с ристалища немедленно предаётесь разврату. И Чревоугодие ты забыл, сын мой, ибо, несомненно, напьешься сегодня с друзьями.

— Ваша правда, отче, — соглашаюсь я, щурясь на профиль мелькнувший из-под капюшона. — Боюсь из смертных грехов неведома мне лишь Леность, ибо все прочие грехи не дают мне на ней сосредоточиться.

Монах душит смешок, прикрывшись молитвенником, но поздно, тут уж как ни кривляйся, а такой выдающийся нос не спрячешь. Решительно сжимаю ткань рясы и стучу по деревянной ноге.

— Арно! Черт тебя дери! Как я рад тебя видеть.

— Я тебя тоже. Все говорили, ты чуть ли не перебрался во Флоренцию, — насмешливый блеск глаз в тени монашеского капюшона.

Арно де Римон был первым в Кэмене, с кем я скрестил клинки. И вторым в моей нормальной жизни противником после герцога, который сам вложил мне в руку деревянный меч, объяснил, что к чему и показал, как двигаться. Посмотрев, что из этого вышло, сюзерен остался доволен и кивнул своему оруженосцу, давай, мол. Худощавый красавчик-блондинчик впечатления на меня не произвел. Ему было не меньше шестнадцати и я едва дорос ему до груди, но я-то привык драться со взрослыми, что мне этот щеголек-ветреник, крутящийся на одной ножке. Раскатаю в лепешку. Блондинчик с сомнением покосился на меня, отвернул свой длинный благородный нос и проворчал, что больно уж я мал, а он малолеток не задевает.

— Не умничай, Арно, — усмехнулся герцог, — Дерись.

Случилось то, что и должно было случиться. Арно де Римон разделал меня под орех. Он был так же быстр и ловок, как я, да еще отлично вышколен. Такое впечатление, что меч он держал примерно с тех же лет, что я нож.

— Теперь ты понимаешь, что не самый крутой парень в Кэмене, — герцог хлопнул меня по плечу и повернулся к своему оруженосцу. — А ты не расслабляйся. Он впервые держал в руках меч.

Де Римон присвистнул удивленно, но и уважительно, что и положило начало нашим добрым отношениям. Совершив тем же вечером грабительский набег на винный погреб сюзерена, мы поладили окончательно. У нас была большая по тем временам разница в возрасте, друзьями мы не стали, но дня не проходило, чтобы мы не скрестили мечи. Когда кто-то пытался насмехаться надо мной, а поводов для этого хватало, Арно с безжалостным остроумием ставил обидчика на место. Это избавило меня от нескольких драк. Хоть драк все равно хватало, но постепенно они сходили на нет — я держался, как мог, нельзя было оставлять после себя трупы. Не здесь и не сейчас. Но несколько разбитых скул, одна сломанная рука и ненавязчивое покровительство Арно, которого обожали решительно все мальчишки в крепости, сделали свое дело. Если у человека поперек рожи написана родословная в полтысячи лет, это еще не значит, что он обязательно сволочь.

— Ты опять поругался с Лоренцей? — спрашивает меня Арно.

— С чего ты взял?

— Когда вы ссоритесь у тебя всегда такой глупый вид.

— На этот раз все серьезно.

— Хоть что-то в этом мире не меняется.

— Я ей изменил.

— И это тоже, неисправимый ты грешник. С нетерпением жду бурного примирения.

— Только не на этот раз.

— Раз десять это слышал, — кивает Арно. — Замечательная затея этот турнир, ты не находишь? Люблю, когда появляются новые красавицы. Случись это год назад, я бы обязательно участвовал, — в его голосе сожаление, — Зато в моем нынешнем положении есть свои преимущества. Теперь я все обо всех знаю, а следовательно, и Господь посредством меня. С другой стороны, Господь и так всеведущ, а вот я бы предпочел знать о людях меньше, чем знаю сейчас.

Он блистал бы на этом турнире. Он блистал везде, где бы ни оказался, что бы ни делал. Арно де Римон был рыцарем-поэтом в прямом и переносном смысле, повесой и щеголем. Он выигрывал турнир за турниром, писал стихи и даже один рыцарский роман, который бесконечно переписывался и так и не был доведен до ума. Арно постоянно влюблялся, швырял деньги направо и налево, мог купить дорогой плащ и тут же подарить его первому встречному ваганту. С содроганием вспоминаю, какие умопомрачительные и разорительные подарки преподносились дамам. Когда я был его оруженосцем, мы или купались в роскоши, или жили впроголодь. Из бездны разорения нас чудесным образом спасали: влюбленные дамы, очередной турнир, или наша домоправительница Марта, вовремя спрятавшая от Арно деньги на черный день. Он-то их все равно не считал. Да что говорить, мы даже жили в доме, доставшемся мне в наследство от Каспера ван Хорна, потому что моему рыцарю вечно недоставало денег снять или купить жилье. Тесный, деревянный и чудовищно скрипучий, этот дом явно не годился бастарду королевских кровей — Арно любил шутить, что по материнской линии в нем слились все династии Христианского мира, а по отцовской он всего лишь потомок Хагена из Тронье, убийцы Зигфрида. В мой дом с трудом влез весь его гардероб и книги — в этом вопросе тоже не считались со средствами. Арно переносил жизнь в обычном городском доме и связанные с этим лишения с царственным достоинством и смирением. Выехал неохотно, когда маршал Готье де Римон не выдержал и купил сыну дом достойный его звания и положения. «Зато теперь ты сможешь ходить ко мне в гости!» — уговаривал Арно скорее себя, чем меня, — «А то я у тебя уже четвертый год в гостях...» Стоило ему выехать и дом опустел без всего этого роскошного хлама, многочисленных друзей и несносных родственников, а особенно без прекрасных герцогинь, графинь, купчих, лавочниц, молочниц, цветочниц, белошвеек и даже нищенок, которые так нуждались в его любви и утешении. Помнится, я как-то застал монахиню, рыдавшую на плече Арно. Спросить я так и не решился, предпочел быстро закрыть дверь.

Когда я стал рыцарем, Арно был лучшим из моих противников, не хуже Лиса. Сюзерен бывал жесток и всегда сражался всерьез, как на настоящем поединке. Спуску он не давал ни мне, ни Арно, хоть все считали нас его любимчиками. Зато, когда мы оказывались на ристалище друг против друга можно было подурачиться от души.

Мне больно видеть его калекой и в рясе францисканца. Нищенствующий орден, апостольская бедность и аскетизм — трудно представить, что это один и тот же человек.

— Какими судьбами, Арно?

— Родню навещал.

— Неужели помирились?

— Громкими словами я бы не разбрасывался, — вздыхает Арно, — Повод печальный — похороны. Графиня..

— Не время госпоже Готелинде...

— Не она. Агнесса.

Слов я не нахожу. Маленькая графиня Агнесса. Прелестная феечка с волосами до колен и железной хваткой.

— Что случилось?

— Упала с лошади на охоте...

— И как Гоше?

— Безутешен... Братья еле отняли у него тело, а после похорон он три дня не выходил из спальни. Нам с госпожой Готелиндой едва удавалось заставить его нормально поесть и вспомнить о своем долге и обязанностях. Намного лучше не стало, но хоть как-то.

А я-то, дурак, вообразил, что у меня все плохо.

— Ладно, — говорю, — Давай покончим с делами.

— Да, — кивает Арно, — Не будем задерживать... Честно говоря, твою исповедь я предпочел бы выслушать в дружеской обстановке за бокалом вина и во всех чудовищных подробностях. Поэтому сразу наложу на тебя епитимью во искупление и отпущу с миром.

— Вот все бы так! — радуюсь я... и радуюсь преждевременно.

— Епитимья такая: совершить большое доброе дело.

— Арно, ты не можешь, как нормальный поп — десять «Отче нашей», десять «Верую»? На двадцать я тоже согласен.

— Не торгуйся, безбожник. Как будто ты станешь молиться.

— Черт с тобой, но как я пойму, что дело доброе... или, что это большое доброе дело, а не малое?

— Определишь это в сердце своем, — многозначительно улыбается Арно.

Пока он меня благословляет, я едва сдерживаюсь, чтобы не выругаться. Вот не до добрых дел мне сейчас. Настроение крушить всё вокруг. После истории с де Римонами и подавно — перед глазами навязчиво возникают картины с турнира в Дижоне. Неужели это были последние счастливые и безоблачные дни в нашей жизни?

Сажусь на коня, Мориц вручает мне копье.

— Вы, мессир, их не поубивайте ненароком.

— Постараюсь, но уж как пойдет.

У мальчишки мрачный вид, но он подпрыгивает и резко вскидывает кулак, когда я проезжаю мимо щитов рыцарей-зачинщиков и ударяю копьем в каждый из них.

Лис смеётся, закидывает ноги в красных остроносых пуленах на перегородку и складывает руки на животе:

— Еще вина мне. И всем! Кажется, начинается настоящее веселье.

— Мессир, вы в своем праве, — говорит мне маршал турнира, — но вам следует решить, когда вы встретитесь с зачинщиками.

— Что значит когда? Сейчас.

— Со всеми? — изумляется маршал.

— Надеюсь, что по очереди. Скопом на одного регламент же не предполагает?

— То есть все двенадцать? По очереди? Прямо сейчас?

— Если есть еще желающие, то пусть присоединяются.

— Простите, мессир, но я должен спросить, вы хотите заявить, что ваша дама сердца прекраснее, чем Королева турнира?

— У меня нет дамы, — заявляю я.

— Так вот оно что! — герцог хлопает себя ладонью по бедру, — Ты продолжай, мессир, не стесняйся.

— Фройляйн, несомненно, прекрасна. Я преклоняюсь перед ней и не имею обыкновения сравнивать одних красавиц с другими. По мне, так все хороши.

— Так почему же... — не унимается маршал.

— Потому, что любовь — зло! — едва не ору я.

— Как странно слышать это от вас, — саркастично замечает Катриона де Рейн, хранившая до сих пор холодное и безучастное молчание, — Хоть добрым человеком вы не кажетесь и, как видно, знаете о зле не понаслышке.

Родители пытаются ее одернуть, но я не слушаю.

— Увы, моя госпожа, вы правы во всем.

Мы смотрим друг другу в глаза.

Шпильман Хармс достает из кошеля вощеную дощечку и, взглянув на Катриону, потом на меня, быстро что-то царапает стилусом.

Герцог потягивается в кресле:

— Разбитое сердце — весомая причина выбить из седла двенадцать рыцарей. По себе знаю.

— Мадам, — взмолился маршал турнира, обращаясь к Катрионе, — Проявите милосердие и употребите свое влияние, чтобы отговорить мессира от этой опасной затеи.

— И не подумаю, сударь, — возражает она, — Как я могу помешать рыцарю проявить доблесть? Двенадцать так двенадцать.

— Одиннадцать, — возражает Геннегау, — Потому что я сразу сдаюсь.

— Мессир! Да как же так? — возмущается маршал турнира, — Вы же теряете честь в глазах дам и нашего сюзерена...

— Зато покажусь им разумным и осмотрительным, — возражает он, — Что, на мой взгляд, не так уж и плохо в наше время. А великую честь сразиться с первым рыцарем Бургундии я охотно уступлю вам.

Маршал с беспокойством смотрит на меня, потом на Геннегау.

— Благодарю покорно, но у меня другие обязанности.

— Я легко с ними справлюсь, — уверяет его Геннегау, — вы уж не лишайте себя удовольствия. Мессир ван Хорн, ты принимаешь мое поражение?

— Принимаю. Раз поединка не было, выкуп можешь не платить.

— Благодарю, — раскланивается Геннегау.

Удивительно, что никто больше не следует его примеру. Горячие головы, собрались. Горячие. Флоран де Бельфлёр, имечко нарочно не придумаешь, красуется в своем роскошном сюрко в малиново-голубую шашечку. Такая же попона щедро увешана бубенчиками. Все это великолепие трепещет на ветру и звенит при каждом движении коня или всадника.

— Меня не страшат грозные соперники, мессир, — самонадеянно заявляет он, — Я готов сражаться с вами мессир как угодно: хоть без доспехов, хоть голым, хоть в сорочке владычицы моего сердца, если прекрасная Катриона де Рейн окажет мне эту милость.

Куртуазность, граничащая с наглостью, впечатляет всех присутствующих, хоть случаи бывали. Прекрасная Катриона явно не горит желанием одаривать своими сорочками кого бы то ни было. Разве только вид Бельфлеровой задницы оскорбит ее взор. Может на это и расчет, но всё-таки должен быть предел и у самой куртуазной куртуазности.

— Вам приходилось сражаться голым или в исподнем, мессир? — интересуюсь я.

— Нет, но ради Прекрасной Девы Вормса...

— А мне приходилось. Не советую. И, если уж прекрасная дама не склонна осыпать вас милостями, то от меня снисхождения не ждите.

«Сорочечник» вылетает из седла с первого удара, под звон бубенчиков его коня, убегавшего в противоположном направлении, да ещё и оказывается в луже. Жаль, богатое сюрко Бельфлера безнадежно испорчено... Если задуматься, то в сорочке хуже бы не было.

Самым красивым получается поединок с фон Лейденом, отчасти по уговору, отчасти по случаю. Трижды мы артистично ломаем копья, прежде чем я выбиваю его из седла.

Удача улыбнулась и Лео де Римону. Один раз мы оба ломаем копья. И мальчишка чувствует себя победителем. Отбросив сломанное копье, Лео сотрясает новым перед трибуной.

Мы съезжаемся во второй раз. Юноша окрылен и пытается повторить фокус Вольфгера со сменой руки. Только он не Вольфгер, а я не Якоб де Берг. Манёвр для меня очевиден с самого начала, чем я и пользуюсь, бросая Локи вперед полным ходом. Силы для удара тоже не жалею. Коронка врезается в шлем Лео в неловкий момент смены руки. Копье де Римона, описывает дугу, пугая слуг и оруженосцев. От удара Лео теряет поводья. Вываливается из седла, зацепившись за одно стремя. Чудом его успевает подхватить, бегущий следом конный слуга. Продолжать мессир Лео не может — и на ногах-то стоит пошатываясь. Победа за мной.

— Как вы себя чувствуете, мессир? — спрашивает Катриона, когда я преклоняю колено, чтобы получить трофей. В глазах ни тени сочувствия, — Не утомились?

— О чем вы, моя госпожа? С радостью бы потанцевал с вами, если вы окажете мне честь.

Лис, заметно подвыпивший, смеясь, складывает ладони на животе.

— Клянусь девственностью святой Варвары, напляшешься сегодня вечером на пиру в честь победителя. И, если нашим рыцарям оказалось не под силу одолеть тебя в равном бою, то за дам я ручаюсь.

— На этот случай, сир, у меня есть только одно слово: «сдаюсь».

Завладев моей рукой, Катриона натягивает перстень на средний палец — торопливо, и с силой, едва не сдирая кожу на костяшках. Богемский гранат кровавой каплей застыл в центре креста, взятого в круг. Размерами не впечатляет, но перстень золотой и ювелир поработал над филигранью на славу.

— На безымянный бы лучше, — замечаю я почти без голоса, одними губами, — Там же сердечная вена.

— Не надейтесь, — также одними губами говорит она.

Оттолкнуть мою руку с пренебрежением мешают приличия и гордость. Не то, чтобы они вынуждают склониться и поцеловать меня в щеку, но она показывает, что умеет проигрывать достойно. Поцелуй невесом, губы мягкие и нежные, а волосы касаются моего лица.

Въезжая в Вормс, я замечаю две вещи — предместья разрослись и нищих в городе прибавилось. Глядя на людей, строящих крохотные хибарки из глины, щепок, досок и буквально навоза, в надежде на выживание в большом городе, я вдруг начинаю видеть живых мертвецов — чума убьет их первыми. Герцог заметно трезвеет, его терзают схожие мысли:

— Опять неурожай, — кивает он на новые постройки, — и зима будет суровая. Не знаю сколько людей она пригонит сюда.

— Флорентийцы чистят город, надеясь спастись от чумы, — говорю, — Это дает работу беднякам.

— Мы тоже, — замечает Арно невзначай, — Я помогаю сестре управлять маркой, — сообщает он, в ответ на мой удивленный взгляд.

Арно управляет маркой? Нет, ума у него хватит на целое королевство, кто бы сомневался. С терпением и постоянством хуже. А уж мотовство... Боже мой, неужели он и счета ведёт? Бедная Лорелея. Ладно, привык к седому Лису, привыкну и к практичному, рачительному хозяину Арно.

— Этим я сейчас и занимаюсь — чищу свои города, — говорит сюзерен, — Договорился с цехом банщиков, чтобы один день в неделю бесплатно пускали в бани бедных... Вот только поможет ли? Я спросил университет, что делать, но ученые мужи выдали невнятный гороскоп и развели руками, мол, безнадежно и лечения нет. Филиппа, умница моя, — герцог поворачивается к дочери, ехавшей за ним, — Собрала в книгах все, что известно о чуме Юстиниана. Это во многом сходится со сведениями, которыми поделились со мной Медичи. Разумеется, я не постеснялся спросить и у гильдии цирюльников, банщиков и хирургов, за что на меня разобиделись ученые медики, и у еврейских врачей, за что на меня смертельно разобиделась гильдия цирюльников.

— И что? — заинтересовался Арно, — Есть ли надежда?

— Немного. Нас сгубит наш же образ жизни. Наши города, где слишком много людей, зато мало колодцев, мощеных улиц и сточных канав. Мы не готовы к этой войне. Обессилены неурожаями, скверной погодой и черной оспой. Мы знаем, что надо греть воду, добавлять в нее вино и специи, омывать руки и обтираться ароматическим уксусом. Но как донести до черни, что это важно? Не говоря уж о том, что люди скорее потратятся на пропитание, чем на ароматический уксус, а специи они и в глаза не видели. Я разослал повсюду гонцов с предписанием, что надо делать. Но людям скучно слушать, что надо мыть руки и выводить вошек и блошек. Еще скучнее это делать. Куда занятнее по старинке устроить погром в еврейском квартале или сжечь прокаженного бродягу. К тому же решает-то все равно муниципалитет или местный барон, а они могут моей грамотой подтереться. Нет, потом до них дойдет. Но потом.

— Пока гром не грянет... — ворчит Геннегау.

— Что там чернь, бароны, муниципалитеты, — косится на него сюзерен, — Мне не удалось заинтересовать в этом деле моих брата и племянников. Все, что делается в Бургундии для защиты от пошести, делается моими силами и за мой счет. Брат полагает, что я преувеличиваю опасность. Мол, оспу недавно пережили и это переживем. Не переживем. Дижон-то чистят часто, а иные города все больше смахивают на сортиры. Все твердили, что болезнь не перейдет через горы, но забыли о море. И вот поздравляю: с первого ноября чума в Марселе. Город закрыт, по слухам, трупов столько, что их уже не знают, где хоронить. А от Марселя до Дижона рукой подать. Зиму мы, может, и продержимся, а весной жди беды.

Беседа затихает, потому что мы проезжаем мимо эшафота, расположенного между второй линией укреплений и Королевскими воротами на въезде в Бург. Эшафот стоит на возвышении, которое в городе именуют Вороньим холмом, и напоминает низкую пузатую башню. Вот только на ее верхушке четыре столба и две перекладины крест-накрест, на которых болтаются повешенные. Кто-то из них совсем свеженький, кто-то усох, кто-то уже начал рассыпаться. Детский лепет по сравнению с Монфоконом в Париже — монументальной арочной постройкой на четыре этажа. Помнится, почетных мест в арках не на всех хватало, приходилось перекидывать деревянные балки между ними. Но интереснее всего было в оссуарии под Монфоконом, куда сбрасывали кости казнённых. В это царство тьмы и смерти можно было проникнуть через обычную дверь, что я и проделывал пару раз из детской любознательности.

Нашему эшафоту до Монфокона, как Вормсу до Парижа, и слава богу, но само это место заставляет всех задуматься о вечном и перекреститься. Дом палача, довольно большой, каким и положено быть дому важного городского служащего, расположился у подножия холмом. По традиции он был выкрашен в красный цвет. Интересно, кто придумал все эти замечательные традиции и почему мы им следуем?

— Торговля с англичанами возобновилась в перемирие, — продолжает Лис, — Но все же пока идёт хуже, чем до войны... Французы и этим недовольны. Пусть сгниет их шерсть, говорят они. Но шерсть не сгниет. Ее продадут в Нидерланды, отвезут кораблями в Тоскану и получат за нее флоринами, а не гульденами, только и всего. Без английской шерсти нашим мануфактурам не хватает сырья. Ткачи в одном шаге от бунта. А если начнется голод, то к ним примкнет вся чернь. Как бы не вернулись времена Вальтера де Горста. После смуты, на этом холме каждый день были казни. Пришлось ещё и деревянные виселицы вокруг построить. Мест не хватало.

Память о мятеже Черного барона, как ещё называли Горста, и последовавшей за ним крестьянской войне, жива и поныне, а его имя окружено легендами. Хотя бы потому, что он решился воспользоваться последним правом приговоренного и вызвать на поединок палача. Вот под этим самым холмом. Другого такого случая в Вормсе не припоминали. Это не спасло Горста от смерти, а вот от мучительной казни четвертованием, да.

— Мы победили чернь тогда, — заявляет Лео де Римон. Удивляет, что он уже в седле и выполняет новые для себя обязанности оруженосца герцога, — Победим и теперь.

— Кто это «вы», мессир? — задумывается сюзерен. — Из присутствующих, в те времена жил только Арно и то, небось, сосал палец, сидя под столом.

— Даже под лавкой, — замечает Арно, — Но мне довелось все же сиживать под этой лавкой в замке, осаждаемом бунтовщиками, век не забуду. А вы ведь, сир, были заложником у Горста.

— Не напоминай, — вздыхает сюзерен.

— Но как этот сброд мог натворить столько бед? — недоумевает младший де Римон, — у них нет оружия, доспехов, золота, замков...

— Когда вас поднимут на вилы, мессир Лео, вряд ли вы будете радоваться, что это все у вас есть, — возражает сюзерен, — Нас мало. Чернь не снесла нас до сих пор, только потому, что не верит в свою силу. Стоит у них появиться предводителю вроде Горста, который сам был рыцарем и знал, как с нами воевать... Поверьте, нас перестанет пугать чума.

— Мор, Раздор, Голод, — перечисляет Геннегау, — Это же какого Всадника Апокалипсиса нам недостает, отче?

— Смерть, — подсказывает Арно, — Но я бы не сказал, что его недостает. Он всегда на шаг позади нас.

— Господа, я уже не могу вас слушать, — сетует Филиппа Рейнская, — И давайте ускорим шаг, чтобы ваш Всадник нас не нагнал. Да и зябко нынче.

Отстаю от эскорта, чтобы заехать домой переодеться и привести себя в порядок, прежде чем отправиться на пир.

Мой дом в Вормсе знают все. Слишком уж он выделяется среди соседних пряничных домиков улиц Доброго Пастыря и Двух Королев, на пересечении которых стоит. Прямо глаз колет.

Некогда, в припадке юношеского протеста, я велел выкрасить деревянные части в черный цвет. Раньше они были тёмно-коричневыми, что ни богу свечка ни черту кочерга. Богатый резной фасад, портик, арочные галереи из окон и лоджии с бесчисленными ангелочками, двумя драконами, четырьмя грифонами, одним фениксом и всеми знаками Зодиака, сразу же приобрели убедительно зловещий вид. Зато к брутальным чугунным горгульям водостоков я даже не притронулся — зачем менять то, что и так прекрасно?

Прочное каменное нутро проглядывает на первом этаже и в угловой башенке — верный признак, что в доме живёт дворянин. Дом большой на четыре этажа, хотя чердак под островерхой черепичной крышей (тоже черной!) вполне сойдёт за пятый. Также в моем распоряжении двор с колодцем и конюшней, вместительные погреба. Вся эта роскошь досталась недешево. Я продал городской дом своего приемного отца и добавил выручку с пяти турниров — в ту пору мне еще не приплачивали за участие, но на выкупах я зарабатывал недурно. Для холостяка дом немного на вырост, но лучше иметь несколько лишних комнат, чем ютиться в тесноте.

Внутри царит бюргерский уют и чистота с огнем в очаге, тяжелой мебелью, запахом выпечки и кружевными салфетками. О моем роде деятельности напоминают гобелены с охотами, битвами и турнирами, гербовые щиты и оружие на стенах. Но даже это дело рук Курта и домоправительницы Марты — они обустроили все на свой вкус, поскольку я о ведении дома имею весьма смутное представление. Где я там бардак и хаос, который заботливо устраняется сразу после моего ухода. Порой складывается впечатление, что слуги — истинные хозяева этого дома, а меня с моими промасленными железками, грязными сапогами и окровавленным тряпьем здесь как-то терпят. А между собой они говорят так: «Что поделаешь, приходится. Если вдуматься, бывают господа и похуже нашего. Как вы полагаете?» После чего вздыхают и грустно пьют глинтвейн или медовуху, закусывая имбирным пряником.

С оглушительным лаем навстречу мне несется второй сеятель всяческого хаоса в доме — мой кане-корсо Цезарь. Прозвище он получил не только из-за своего римского происхождения. Когда Лоренца мне его подарила, это феноменальное животное умело одновременно делать несколько дел, например, грызть обувь, писаться и умилительно рычать. Теперь это огромный черный красавец с мощными сухими мускулами. Следом за Цезарем мчатся кошки, Пряник и Мышка, но замирают, с величавым презрением наблюдая за необузданной, визгливой и слюнявой собачьей радостью. Их я тоже глажу и тискаю. Они довольны: Пряник сохраняет достоинство, но мурлыкает, Мышка трётся об ноги и бодается.

Падая в кресло у камина, перебираю почту. Люблю чувство дома, привычные запахи, это кресло, продавленное собственной тощей задницей и ощущение спокойствия, когда сидишь в нем. Цезарь носится вокруг, пыхтит, сопит и причмокивает. Мориц и Курт уже за столом — Марта обещала глинтвейн и легкий перекус с дороги. Ничего особо интересного в письмах нет: приглашают на турниры, на которые я не собираюсь ехать, есть письмо от Альеноры фон Левенгальт, его я откладываю в сторону...

Письмо от Лоренцы опередило меня на несколько дней. Как видно, гонец или, вернее всего, купцы, доставившие его в лавку Медичи, не страдали от любовной тоски и разбитого сердца, а потому не встревали во все драки по дороге, некоторые из них завязывая самостоятельно, не напивались раз пять до беспамятства, не провели три дня в борделе. Друзья, мужественно пережившие все испытания, не затащили их после всех передряг на воды и термальные источники, чтобы выпустить пар. В чем я точно уверен, купцам не пришлось пережить конную сшибку с двенадцатью, то есть одиннадцатью, рыцарями за день.

Замечаю, что мои верные товарищи, вытяув шеи, наблюдают за мной. Адресат они уже наверняка вычислили. Смяв нераспечатанное письмо, бросаю в огонь. Мориц и Курт провожают его в последний путь скорбными взглядами.

Вместе с Мартой, глинтвейном и перекусом в гостиной появляется белобрысый, стриженный под горшок полноватый мальчонка.

— Это еще что такое? — угрюмо спрашиваю я, — Это к глинтвейну или к перекусу?

— Это к письму баронессы, — поясняет Марта, — Август.

— Да хоть сентябрь... что он здесь делает?

Марта мягко продолжает, обнимая Августа за плечи:

— У мальчика еще очень много имен и, когда, вы перестанете пугать его и сверлить взглядом, он наверняка их перечислит. Он это любит. Одно из этих имен фон Левенгальт. Если баронесса прислала своего младшего сына к нам, мессир, то вряд ли для того, чтобы вы научили его злобно сверкать глазами, а я выпекать пряники и булочки. Хоть с этим мы с Августом, от делать нечего, освоились. Принимайте пополнение, господа.

— Ладно, Август, садись. Разберемся с тобой.

— Спасибо, мессир ван Хорн, — бормочет в конец смутившийся и перепуганный Август.

— Нам бы нужен постарше, — ворчит Мориц. Степень скепсиса, с которым он смотрит на юного фон Левенгальта, не передать словами: — Этот ничего не умеет и, небось, балованный баронский сынок, белоручка...

— Я что давал команду «голос»?

Цезарь радостно гавкает и подпрыгивает.

— Молодец, на печеньку, а ты, Мориц, заткнись.

Вскрываю письмо Альеноры, там одно предложение: «Ты же помнишь, что задолжал мне желание?» Женщины. Когда даешь такие обещания, обычно думаешь, что речь идет о любовных утехах, подарке или услуге, например, отдубасить при удобном случае провинившегося любовника или мужа. Мне бы и в голову не пришло, что речь идет о ребенке...

— К письму прилагалось двести гульденов, мессир Робар, — сообщила Марта, — Надо думать, годовое содержание и на обустройство. Положила их в ларец.

Вот и вернулись ко мне эти двести гульденов с турнира в Дижоне.

— Благодарю, Марта. Я отпишу, баронессе. Ну, Август? Как ты видишь свое будущее?

— Мама говорит, — бормочет мальчик, — Что у меня его нет, если я не стану настоящим рыцарем. Вы же научите меня, мессир?

— Научу. Марта, куда ты его определила?

— В комнату на втором этаже.

Мориц сопит. Он обитает на чердаке и мне всегда казалось, что ему там нравится — сам себе хозяин, паришь над миром.

— Мориц, не хочешь занять пустые комнаты на третьем этаже у лестницы? — поворачиваюсь к нему, — Кровать там точно есть...

— Мне и на чердаке хорошо...

— А если подумать? Вот станешь ты рыцарем, прекрасно, но идти-то тебе некуда. Или ты собираешься ночевать на улице, укрывшись рыцарским плащом? Предлагаю тебе после посвящения послужить у меня, пока сам не раскрутишься... и пожить, если ты не против.

— Мессир...

— К тому же тебе уже пора водить в дом друзей и барышень... Не на чердак же.

— Мессир!

— Чем ты опять недоволен?

— Недоволен?! Да я счастлив, мессир! Спасибо!

— Ну так беги и обживайся в своей новой норе, и поскорее освободи комнату на чердаке, там будет жить новенький. Потому что ты абсолютно прав, нам нужен кто-то обученный. Выберем парнишку лет четырнадцати в Кэмене, такого, чтобы на ходу подметки рвал. С сегодняшнего дня ты старший оруженосец и командуешь младшими, то есть пока Августом. Курт по-прежнему подчиняется только мне и имеет право дать по шее, если ты глупостями занимаешься. И так до посвящения в рыцари. Это понятно? А теперь мне бы помыться, переодеться и на пир во дворец. Что это у всех такой вид, будто вас два часа дубасили копьями, а не меня. Быстро за дело! Марта, выбери, что мне надеть... На свой женский взгляд.

— Мессир во всем неотразим, — быстро говорит Марта.

— Хороший ответ, но ты знаешь о чем я. Сверху должно быть что-то с гербом — я выиграл турнир сегодня. Надо соответствовать.

— И когда вы только успеваете? Пурпуэн под бархатный нарамник с оторочкой — и тепло и грудь колесом. Сквозняки выдержите, а от господских танцев, говорят, не больно-то и взопреешь.

И в этом она права. В самом медленном танце — паване я веду Катриону де Рейн. Думал, она откажется от этой чести, но нет - быть в центре всеобщего внимания для нее важнее. Бал откроют пфальц-графиня Рейнская и Геннегау — они особы королевской крови, следом идем мы. Девушки очаровательны. Филиппа хоть и не красавица, но роскошная парча чудесным образом маскирует и неровные плечи и кривую спину. Прекрасные волосы и глаза так и вовсе отвлекают от любых недостатков, как по мне. Золотой обруч на голове напоминает корону, что в порядке вещей — она ведь принцесса.

Катриона и в самом деле немного вытянулась — ничего необычного в ее возрасте. Она выбрала темно-розовый бархат, шитый серебром и мелким жемчугом по вороту, рукавам и подолу. На бедрах рыцарский пояс с серебряными бляшками.

— Вы ослепительны, мадам. Благодарю, что оказали мне честь.

— Вы победили, — пожимает плечами Катриона, — Если бы я отказалась от паваны с вами, это сочли бы малодушием.

— То есть, если на следующем турнире я попрошу вас...

— Я не стану вашей королевой.

— Объясните мне правила игры, они столь тонки и изысканны, что я их не понимаю.

— Вот как? Я должна объяснять, мессир? Что же, как вам угодно. Сегодня вы выступили против меня... Я склонна видеть в этом вызов... Или вы таким образом пытаетесь завоевать мою благосклонность? Соблаговолите объяснить правила вашей игры?

— Никакого вызова, мадам. И я не пытаюсь завоевать вашу благосклонность. У меня было скверное настроение и очень хотелось кого-то побить.

— Впредь постарайтесь сдерживать свои низменные порывы, мессир.

— В отношении вас у меня нет низменных порывов.

Пара перед нами скрывает смешки.

— Ах, дорогая Катриона, — Филиппа не отказывает себе в удовольствии уколоть шпилькой, — с вашей красотой немудрено вообразить себя центром мироздания, но это далеко не так. Чем раньше вы это поймёте, тем лучше для вас.

Катриона приседает в книксене:

— Благодарю за совет, ваше высочество. Постараюсь им воспользоваться.

— Уж будьте так любезны.

Вот оно королевское преимущество — всегда можешь поставить точку в споре. И в разговоре.

К счастью, музыканты отыграли вступительные такты паваны. Катриона нехотя протягивает мне руку. Очень медленно мы выходим в зал, за нами другие рыцари с дамами. Павана состоит из реверансов и поклонов, цель которых показать себя и свой роскошный наряд во всей красе, перед благородным обществом и королевскими особами. Танцы вроде дукции и эстампи поживее, а вошедший недавно в моду турдион и вовсе считается развязным и буйным. При дворе его упрощают и смягчают, да и не очень-то попрыгаешь в роскошных тяжёлых нарядах.

Мне удается продержаться до момента, когда Тристан Хармс, в обязанности которого входят все придворные увеселения, объявляет турдион и выстраивает танцующих в четыре шеренги: дамы — кавалеры, дамы — кавалеры. Танец многие считают сложным, но в нем только пять шагов с прыжком и два поворота корпусом — остальное вариации и красивости. Тонкость в том, чтобы делать все четко, но на мягких лапах, без лишних коленец и размахиваний ногами, тем более руками, как это бывает на сельских свадьбах. Чем строже, тем лучше.

Танец начинается с того, что мы церемонно кланяемся дамам. В ответ дамы делают глубокий реверанс. Затем, оставаясь на своих местах, мы выполняем свои шаги, повороты, прыжок — теперь черед дам. Они повторяют наши движения, разве что мягче и медленнее, придерживая длинные юбки и шлейфы. Мы сходимся. Всё те же шаги и фигуры друг перед другом. Берёмся за руки, кружимся и меняемся партнёрами. Тур повторяется. По злой воле, если не провидения, то Тристана Хармса, я неизбежно встречаюсь в танце с Катрионой де Рейн. Ее руки прохладные, нежные, но сильные. Она смело смотрит мне в лицо, когда мы танцуем друг перед другом, когда я кружу ее. Щеки розовеют, а в глазах озорной блеск. Да, это все еще она — порывистая Королева Жезлов, но то странное чувство, что вспыхнуло на турнире в Дижоне, угасло. Его смыла горечь разрыва с Лоренцей. В этом я лишний раз убеждаюсь, когда Катриона танцует с Лео де Римоном — крепкий, оказывается, парень не пропустил танцы после неудачи на турнире. Ему она улыбается. Впрочем, «сорочечнику» де Бельфлёру тоже, как и остальным поклонникам. Нет уж, без меня, пожалуйста.

После турдиона сюзерен зовёт меня выпить и поговорить. Я ему признателен, потому что устал больше, чем мне казалось. Мы поднимаемся в кабинет, где проходят советы. Громадный стол с тяжёлыми стульями пустует, нам накрыли у камина. Герцогское кресло напоминает трон, моё пониже и попроще, но со спинкой и подлокотниками — это значит, что разговор будет доверительный и на равных. На низком столике подсвечник, графин, бокалы, но нет даже легких закусок, да и кто к ним притронется после сытного ужина.

Я задерживаюсь у огромной карты мира на стене. Сюзерен обожает утыкивать ее булавками со значками. Теперь это угрожающие черные флажки, которые тянутся от Константинополя до Марселя.

— Уж извини, что оторвал тебя от танцев, Робар, — говорит сюзерен, — Мне не терпится услышать о Братстве крыс. Я получил письмо от Джакомо, но там было очень коротко и осторожно. Мне нужно знать все. Признавайся сразу, это разговор для вина или чего покрепче?

— Покрепче, сир.

Мальчик виночерпий рвется выполнять свои обязанности,

но герцог сам берет со стола стеклянный графин в золотой сетке, внутри плещется янтарная жидкость.

— Бренди. Чистейшее вино после дистилляции. Это тебе не наш марк и не итальянская граппа, которые перегоняются из виноградных выжимок. Нормальные люди его разбавляют или пьют, как микстуру, когда болеют, но это не наш случай, верно? Внутри нас прорва такой глубины, что нужно слишком много вина или самый крепкий бренди, чтобы ее залить, — горько усмехнувшись, он оборачивается к слугам, — Все вон, если жизнь дорога. Любители рискнуть могут остаться.

Кабинет стремительно пустеет. Когда сюзерен в таком настроении, даже не знаешь чего ожидать.

— Ты смотри, перевелись рисковые. А жаль. Я бы оценил, повысил.

— Позвольте я заменю виночерпия...

— Да оставь ты глупые церемонии, — он наполняет бокалы и свободно разваливается в кресле, перекинув ногу через подлокотник, греет бренди над свечой, — ты только посмотри на этот цвет. Солнце в янтаре.

— Дивно, — следую его примеру.

Наслаждаюсь ароматом и вновь повторяю за герцогом: едва мочу губы в сладковато терпкой тягучей жидкости. И капли довольно — огонь медленно растекается по горлу.

— Отменный!

— Еще бы. Лучшие виноградники Бургундии. Твое здоровье!

— В нашем случае, сир, это насмешка, а не тост.

— Вот уж о чем я не жалею, — фыркает он и продолжает после паузы, — В отличие от тебя, я такой не с рожденья. Повезло появиться на свет недоношенным. Потому меня и назвали Людвиком, хотя так уже звали старшего из моих братьев — к чему искать имя, если дитя обречено? Подумав, что это будет красиво смотреться на могильной плите в фамильном склепе, все же добавили второе имя — Зигфрид. Вышло по Абеляру — название, суть определение. Чудом Господним мне не случилось помереть в младенчестве. Напротив я упрямо жил, рос и болел решительно всеми детскими хворями, доставляя сплошные неприятности моим бедным родителям. От частых болезней сердце мое совсем ослабло, а доктора заключали пари, сколько лет я протяну. Мама говорила, что мое сердце вовсе не слабое, но оно большое, и бьется сильнее, потому я и живу в два раза быстрее других. Эта изящная фигура речи означала, что и умру я в два раза раньше. Лет в двенадцать я потерял сознание, думая, что этот момент настал, но не умер, как видишь. Очнулся я с Наследием, хоть в то время и не понимал, что это такое. С тех пор я никогда не болел.

— Вы мне не рассказывали раньше, сир. И никто не рассказывал...

— Немудрено. Люди напрочь забыли, что я был слабым болезненным ребенком, да и в ту пору меня никто не замечал. Став Наследником, я быстро вытянулся, похорошел, начал дерзко одеваться, что свойственно взрослеющим людям — помолчав, он переводит взгляд на меня, — Моему отцу было немного за сорок, когда он погиб. Его тело не выставили для прощания с подданными... От тела не так уж много осталось. Он столкнулся с чем-то, что не смог победить. Мы не болеем, легче переносим раны, нас трудно напоить, отравить, навести на нас чары, но среди нас нет долгожителей. Наслаждайся моментом — это все, что у тебя есть.

Мы молча пьем и, судя по всему, момент ни одному из нас не в радость. К тому же я знаю какое чудовище убило отца сюзерена. Все тот же Вальтер де Горст. Он же отправил в Вормс тела герцога и его старшего сына. Головы оставил себе, подняв их на пики над воротами своего замка. Этого Нибелунги стерпеть никак не могли. Бунт утопил в крови тогдашний король Людовик, родной дядя моего сюзерена.

— Твоя очередь, — поднимает бокал герцог.

Свой рассказ о Братстве крыс я начинаю с графини де Мортень, умолчав о предсказании, касавшемся королевской семьи. Последнее, что мне нужно в этой жизни, добровольно влезать в дрязги Нибелунгов — они и так втянут. Мир между Рейнской и Дижонской ветвью по давней традиции прохладен и полон интриг.

— Я знаю эту даму, — задумчиво говорит Лис, — У нее и впрямь есть необычные способности. Потому она сторонится общества, особенно после своего вдовства. Пожалуй напишу ей и найду время наведаться.

Когда я добираюсь до того, как мертвое тело Алоизио Бонфанти рассыпалось на стаю крыс, герцог в который раз наполняет бокалы.

— Это только начало, — произносит он наконец.

Хотел бы я с ним не согласиться.

***Загрузите NovelToon, чтобы насладиться лучшим впечатлением от чтения!***