Глава 17. Жемчуг

Просыпаюсь затемно, страдая от жажды, головной боли и собственной дури. Сил сдвинуться с места, однако же, нет. Одно радует — в окна не барабанит дождь. Кошки, обнаружив, что я не сплю, с оглушительным муром заползают под руки.

Понедельник. Чуть больше недели я в Вормсе и все это время, честно говоря, маюсь дурью. Нет, я ответственно выполняю обязанности, занимаюсь с детьми в Кэмене и о своих оруженосцах не забываю. Это мне даже в радость, отвлекает от мыслей, заставляет шевелиться. Августа мы таскаем с собой в Кэмен, чтобы он мог учиться в школе и тренироваться с мальчишками на деревянных мечах. Дома-то не с кем.

Глядя на Августа и вспоминая привычку баронессы рожать не от мужа, я задумываюсь: не мой ли? С этим трудно определиться, потому что Август весь в мать. Да и вряд ли Альенора использовала бы какие-то глупые желания, будь он мой. Нет, она бы просто выкрутила мне руки: твой и точка, воспитывай.

— Август, сколько тебе лет?

— Десять.

Не мой. Аж с такого детства я с баронессами не путаюсь.

— А у тебя есть младшие братья и сестры? — вот что мне неймется?

— Сестры. Был ещё братик, но заболел и умер.

И что это мне даёт? И зачем мне это знать, скажите на милость, даже если мы с Альенорой не побереглись когда-то по пьяни? Зачем я это выпытываю?

Вторым оруженосцем я обзавелся быстро — среди кэменских сироток всегда можно кого-то найти. Обсудив претендентов с Морицем и Куртом, мы сошлись на худом, лопоухом и нескладном на вид парнишке по имени Юг де Гаре. Требовалось заручиться разрешением сюзерена и согласием самого Юга. Сюзерен не возражал, мальчик так и вовсе был в восторге — собственная комната, пусть и на чердаке, избавление от уроков капеллана, взрослая жизнь, прибавка к жалованию... и турниры! Все эти мысли без труда читались на его лице. Когда ему достался ещё и сундук со всем барахлом, из которого вырос Мориц, радости не было предела.

День после турнира двенадцати я провалялся в постели до обеда, остальное время болтал и пил с Арно. На второй день я закатил шумную попойку для благородных друзей у себя дома. Не то чтобы я горел желанием с кем-то общаться, но положение обязывало, а загул позволял забыться даже лучше, чем хорошая драка. Насколько могу припомнить, собрались едва ли не все участники Турнира Двенадцати и кое-кто из зрителей. Сами собой возникли соседи фон Беки, большие любители пожрать и выпить на дармовщинку, хоть младший, Адальберт III, все же успел принять участие в турнире. Хармс притащил музыкантов и приятелей шпильманов. Компанию нам составили веселые и легкомысленные барышни, способные поддержать приятную беседу. Их очарование здорово помогло, когда подвыпивший Лео де Римон намеревался сигануть с крыши от несчастной любви.

— Она сказала, что не хочет меня видеть, — пожаловался Лео, когда я влез на крышу, чтобы спустить его вниз. Желательно по лестнице, но в голову и другие мысли приходили, не скрою.

— Никогда. Так и сказала.

— Любит она это словечко. В ее годы «никогда» значит примерно до завтра, а если вы сильно провинились, то до воскресенья. Но я бы на вашем месте униженно молил о прощении, куда ж деваться.

Короткий смешок.

— Вы не знаете Катриону. Уж если ей что-то взбрело в голову, то надолго... Мы были лучшими друзьями, делились мечтами и мыслями...

— Мыслям-то у тебя откуда взяться, кузен? — удивился, влезший на крышу следом за мной Вольфгер, — Было бы у тебя хоть что-то в мозгах, сидел бы в тепле, пил и трахал девок.

Но юный рыцарь был непоколебим в своем страдании, с наслаждением подставляясь дождю и холодному ветру в одной рубахе.

— Пурпуэн хоть бы натянул, дурень, прежде чем идти убиваться. Черт, ещё и льет как из ведра, — Вольф стряхнул воду с лица и бороды.

— Убирайся! — юноша едва ли не с наслаждением плевался словами в дождь и ветер, — Ты тоже за ней волочишься! Предатель!

— Вот из-за тебя и приходится, чтоб глупостей не наделал, — благодушно ворчит Вольф. — Хоть Катриона мне нравится, а кому нет?

— Стой там, где стоишь, — предупредил я его, — постараюсь тихо подобраться.

— Буду ловить. Курт кошку дал, держи... — мы оба посмотрели на крутой скат крыши. Лео сидел верхом на самом коньке.

— Это все турнир в Дижоне, — объявил нам и всей улице Лео, давясь то ли слезами, то ли каплями дождя. — Я мечтал стать рыцарем и жениться на ней. Но стоило мне заговорить об этом, она стала такой холодной и велела даже не думать о сватовстве... А я... я упросил сюзерена взять меня в оруженосцы и поссорился из-за этого с Гоше. Он-то хотел, чтобы я остался при королевском дворе...

Поссориться с братом самодуром и отказаться от придворной жизни — это ли не подвиг во имя любви?

К счастью, я ещё не настолько напился, чтобы слушать слезливые откровения и сочувствовать. К несчастью, я уже напился настолько, чтобы у меня хватило ума полезть вверх по скату, но кошку я все-таки закинул.

— Она сказала, что не любит меня, — всхлипнул Лео.

— Не любит? Да откуда ей про любовь-то знать?! — ворчал я, хоть ноги скользили и без веревки пришлось бы худо, — В рыцарском романе вычитала?! Будто она понимает какое это дерьмо!

—Да? — растерялся Лео.

—А что нет? Вы понимаете и принимаете друг друга, как никто, вы оба одержимы, каждый по-своему. Вас когда-то держали в клетках, кого в железной, кого в золотой. Другие люди вас освободили, но взяли на поводок. И она говорит, давай вырвемся на волю вместе, но только в руке у нее золотой ошейник.

По выражению лица Лео я понял, что спьяну и сдуру проговорил все это вслух.

— Вот дерьмо.

— Вот именно, — мрачно согласился со мной Лео. — Мне лучше не жить.

Он подвинулся к краю и сделал попытку встать во весь рост.

— А ну прекрати! — проорал Вольфгер, — Или, клянусь, собственноручно тебя выпорю.

— Ты не посмеешь нанести бесчестье рыцарю и дворянину.

Лео встал и гордо выпрямился — ветер рвал сорочку и волосы, бил в бледную обнаженную грудь, под отчаянный вереск девиц и вопли сбежавшихся соседей. Дождь смывал с лица потоки слез и соплей.

— Это какому такому рыцарю? Не тому ли что хочет испортить праздник своим братьям сиганув с крыши? Ещё как посмею! Потому как, если не можешь достойно снести отказ дамы, слабак ты, а не куртуазный любовник.

Лео покачнулся и собравшиеся внизу девицы заголосили все разом:

— Да что вы такое творите, мессир?!

— Да как же?

— Такой молодой и красивый!

— Что же мы будем делать без вас?

— На кого вы нас покинете?

— А до меня, дамы, вам значит и дела нет? — напомнил я о своем присутствии, оседлав наконец крышу, — Я же тоже могу свалиться ненароком.

— Ой, мессир! Не надо!

— Да он не из таких. Не свалится.

— Много ты понимаешь!

— Эта итальянская ведьма разбила ему сердце, бедняжке.

— Да! Такая жалостливая песня. Всегда плачу, когда слушаю.

— Ага, жизненная.

— О чем они? — озадачился я, — Какая такая песня?

— Понятия не имею, — Лео как будто даже протрезвел, но давить на беднягу и выбивать правду я не собирался. Может в другой раз.

— Хватит баловаться! — кричали девушки, — Спускайтесь, мессиры, нам без вас скучно.

— И холодно!

— И мокро!

— Слезайте, мессир Лео!

— Иди в мои объятия, мой прекрасный рыцарь!

Пьяный пыл мессира Лео немного остыл. Одно дело неприступная возлюбленная где-то, пусть и в двух улицах отсюда, и другое — горячие объятья прямо сейчас.

— Они так говорят, потому что вы им заплатили.

— Вовсе нет. Я заплатил им, чтобы они разделили наше общество. За то, чтобы прыгали полуголые на улице и уговаривали вас не убиваться, я не платил. Девушки вас любят. Храбрости вам не занимать мессир, глупости, увы, тоже. Но я, поверьте, не умнее вас, — я закатал рукав и ткнул ему под нос шрам от вскрытой вены. Лео долго его разглядывал, потом посмотрел на меня так, будто впервые увидел.

— Это из-за мадонны?

— Нет, что вы. Я это сделал в вашем возрасте. Хватило ума. Повеселились и будет, не станем же мы расстраивать дам.

— Для меня все кончено — Лео закрыл глаза и покачнулся, но когда почувствовал, что падает, мгновенно протрезвел и ухватился за конек. Тренированное тело оказалось умнее дурной и пьяной башки.

— Будет геройствовать, — придержал я его, — давайте вниз. Только осторожно не торопимся.

Мы слезли. Лео получил затрещину от Вольфа.

— Ты во всем прав, кузен. Простите, мессир. Вы благородный человек и настоящий друг.

В чем я меньше всего нуждался, так это в друзьях среди де Римонов, после того, как они поступили с Арно. Увы, последовали пьяные рыдания, крепкие мужские объятия, о которых я предпочел бы поскорее забыть, и страстные признания в духе «только вы меня понимаете»... Слава богу, девушки облепили Лео и куда-то утащили. Несчастный влюбленный вроде бы не сильно сопротивлялся. На мне тоже повисли две красотки, с ними я и проснулся... Или не с ними. Важно, что девушек было две и у каждой был припасен амулет от порчи в виде шерстяной нитки с бусиной-глазком. Я к этой мерзости почти привык, уже не бесит. Если им спокойнее, пусть.

Праздник удался. На следующий день Марта долго ворчала, мол, мне уже пора остепениться и мессир Арно должен на меня повлиять, раз он теперь лицо духовного звания. Из соседнего дома торопливо выехало почтенное бюргерское семейство.

С тяжёлой головой пришлось тащиться к пфальцграфине Рейнской, но пренебрегать приглашениями влиятельных дам очень дурная привычка.

Арно тоже пригласили. Он заехал за мной, бодрый и трезвый. Я предлагал ему принять участие во вчерашней попойке, но он отказался, сославшись на воздержание и целибат. Чудны дела твои, Господи.

В замок мы шли пешком — а сколько там идти? — и Арно вышагивал очень уверенно, как для человека на деревянной ноге да еще и в рясе.

— Вот объясни, зачем мы нужны дамам?

— Для услады чувств, разума и взора, — бодро ответствовал Арно, едва не обгоняя меня.

— Раз так, я домой. В кровать.

— Неси свой крест с достоинством, сын мой, и не отлынивай.

— Аминь, — огрызнулся я.

Компания у ее светлости собралась ученая, а в ученой компании можно и скромно отмолчаться, забившись в угол. Отчасти мне это удалось. Катриона де Рейн тихонько перебирала струны лютни, сидя на широком подоконнике. Из любви к музыке, нагло устроился рядом, на зависть нерешительным кавалерам, благоговейно взиравшим на предмет своей страсти издали. Проследив за моими маневрами, Филиппа выразила желание сыграть со мной в шахматы — покой и счастье столь быстротечны.

Дамы, занятые различными видами изысканных рукоделий, благоговейно внимали Лотену де Фризу, рассказывающему о своих путешествиях. Да и я внимал, не замечая, что безнадежно проигрываю партию. Индия, Китай... И в самом деле невероятно.

— А довелось ли вам, господин де Фриз, посетить царство Пресвитера Иоанна? — спросила Беттина фон Бек, супруга Адальберта II, оторвавшись от поглощения сладостей.

— Увы, мадам, уж так далеко я не забирался, — признался Лотен.

— А что церковь говорит о царстве пресвитера Иоанна, отче? — спросила Филиппа у Арно. Готов поспорить, она знала ответ наперед и вовсе в нем не нуждалась, но уж такие они, светские беседы. Любезно перемалывать в сотый раз то, что и так всем известно, залог успеха в высших кругах.

— Церковь решила принять свидетельство Марко Поло, — ответил Арно, — Знаменитый путешественник, со слов самого Кублай-хана, утверждал, что войско Пресвитера Иоанна было разбито соплеменниками хана, а царство стало частью Империи Монголов.

— Ах вот оно что, — усмехнулась пфальцграфиня, безжалостно сожрав моего слона, — Ваш рассказ, дорогой Лотен, занимательнее «Книги о разнообразии мира» Марко Поло.

— Кстати, де Фриз, а не приврал ли Марко о необычном гостеприимстве и любезности заморских мужей? — спросил я, вспомнив, что знаменитый путешественник всякий раз оказывался в домах, где его хорошо принимали и делились всем, в том числе собственными женами.

— Ах, мессир! И как вам не совестно! Что за бесстыдство? — дружно возмутились дамы. Кроме Катрионы де Рейн, разумеется, она сосредоточилась на мелодии и старалась меня не замечать. А вот я поглядывал украдкой.

— Вам не о гостеприимных мужьях надо думать, — сказала Филиппа, указывая на доску, — А о своем плачевном положении. Ваш ход, мессир.

— Люди относились ко мне хорошо, — мило рассмеялся Лотен. — Заморские дамы тоже.

— О еще бы! — дружно вздыхают дамы.

— Вы и нас совершенно очаровали, — заметила Беттина фон Бек, — Признайтесь, свободно ли ваше сердце?

Ее дочери сразу же встрепенулись, заметно похорошели, заиграли глазками и всем, чем можно играть.

— Увы, нет.

Дамы, в первую очередь фон Бечки, чуть не застонали от разочарования. Быстро же Лотену удалось покорить наших дам. Их можно понять. Он обаятельный, складный, хоть и мелковат. Зато завораживающий голос, манера речи, загадочный взгляд — дамам это только давай.

— Вы сейчас разбили множество сердец, мой друг, — улыбается Филиппа, — И кто же эта счастливица? Хотя бы намекните, мы ее знаем?

— Я и сам не имею чести ее знать, — признался Лотен, — Мы еще не знакомы. Я видел ее только в своих снах.

Что тут началось:

— О-о! Как это прекрасно!

— Чистая поэзия!

— Высокие чувства!

— Как куртуазно!

— Не то слово, Лотен, — согласился я от души, — Да вы перекуртуазили самого, что ни на есть куртуазного Флорана де Бельфлера. До сих пор я думал, что это недостижимый идеал.

— А если вы ее никогда не встретите? — рука Катрионы застыла над струнами, — Что если она плод вашего воображения?

Надо же, оказывается, она слушает разговоры простых смертных.

— Я ее встречу, мадам, — убеждённо произнес Лотен, — Иначе она бы не явилась мне. Вы ведь знаете как это бывает, когда предчувствуешь свою судьбу? Это щемящее, не очень приятное чувство — тревога, волнение иногда радостное, иногда печальное, ожидание чуда и страх неизвестности...

Катриона заметно вздрогнула, из-под тонких пальцев вырвался протяжный звук. Как будто ради этого случая, солнце вырвалось из-за туч, залив девушку зловещим золотым светом, в котором предчувствия грозы было больше, чем тепла.

—Ах, — вздохнула Филиппа, — Вам бы стихи писать, дорогой Лотен. А вам шах и мат, мессир.

На следующий день, Арно вернулся в обитель, а я подался в Кэмен. Занятия с Якобом мы не стали откладывать — сшибки на копьях держали в форме и помогали хоть немного выпустить пар. В остальное время я или бесцельно бродил с Цезарем по городу, или носился верхом за городом (это не было бесполезной тратой времени — я объезжал молодую кобылку Белочку). А ещё я много пил: марк, граппу, крепкие вина — без разницы. Часто в одиночестве. На ночь так обязательно, иначе не уснуть — дурные мысли не дадут.

Ночи мучительны. Мне до боли не хватает Лоренцы — никогда я так не скучал по ней, как сейчас, никогда так не любил. Писем больше не было. Хватило бы у меня характера или глупости сжечь ещё одно? Ведь мало времени прошло, еще напишет.

Пару дней назад мне принесли почту из фактории. Бочонок отличной граппы, маленький сундучок с векселями на пять тысяч флоринов и два свитка с печатями Медичи. Пришлось унять дрожь в руках, прежде, чем я смог взять один из них и сломать сургучовый герб с пилюлями.

Джакомо напоминал мне, что я забыл забрать векселя, когда спешно покидал Флоренцию, но это поправимо и возражения с моей стороны не принимаются. Выражал надежду на дружбу и успех в наших будущих делах, а также предлагал неограниченный кредит, буде мне потребуются средства на любое предприятие или личные нужды. Я так и не понял, что такое неограниченный кредит в представлении Медичи, а спросить постеснялся. Платить по счетам, несомненно, придется кровью и жизнью, потому я пока не торопился воспользоваться их щедростью.

Дальше были новости о чуме, распространившейся по побережью Средиземного моря, о беженцах от чумы, о голоде и бунтах, угрожавших Флоренции и всей Тоскане, в силу невиданного доселе неурожая. Завершало письмо крайне странное утверждение: «Когда сгущаются грозовые тучи, блажен, кто просыпается раньше, чтобы услышать голос жаворонка». Или это шарада, смысл которой я пока не понимаю, или итальянская любовь к высокой поэзии.

Поэзией порадовал меня и второй свиток. Из него сразу выпал список стихотворения. «Канцона о Черном рыцаре». Я заглянул в письмо. Подпись «Ральф фон Шварцбарт» не наводила на мысль о подобных куртуазностях, потому я чуть не расплескал свою граппу, прочитав первые строки:

Моей любви совсем не замечая,

Вы молча проходили стороной,

Мой Черный рыцарь с дивными глазами,

Прекрасною, но темною душой.

Мне шрамы Ваши сердце бередили,

Посеяв в нем любовную тоску.

Но тщетны были все мечты о счастье,

О ночи наслажденья и греха...

Тут пришлось осушить бокал до дна и снова налить для храбрости, потому что таких чувств в скромном рыцаре я никак не предполагал. Несколько обнадеживал тот факт, что канцона написана на итальянском, который Шварцбарт вряд ли успел освоить настолько, чтобы изливать любовные томления в стихотворной форме. Примечательно, что список явно сделан рукой синьорины Джулии. Потому я решил прочитать скупые рыцарские строки прежде, чем возвращаться к высокому слогу. В письме Шварцбарт сообщал, что занял место Маэстро, чем очень доволен, поскольку повышение чувствительно сказалось на его жаловании. С другой стороны, назначение его немного пугало, в силу отсутствия опыта и некоторых качеств, необходимых для новой должности. Но какой же рыцарь не примет вызов судьбы? Дальше Шварцбарт писал:

Дорогой друг, понимая, что это ужасная бестактность с моей стороны, я прилагаю к письму список канцоны поэтессы-куртизанки Тарквинии ди Марко. Имя которой, Вам, мессир, возможно ничего не скажет. Канцона имеет невероятный успех в Тоскане. Ее поют все, хоть синьорина Джулия и утверждает, что песенка не так уж и хороша, напротив, состоит из сплошных банальностей и ее невозможно читать, но неудачный текст спасает скандальность сюжета и красивая мелодия, напоминающая о стиле покойного Гвидо Лупо. Мне показалось, что Вам будет любопытно прочитать.

Подпись и постскриптум:

Мадонна ничего не сказала. И не сделала. Совсем ничего. Даже любезно поздоровались с Тарквинией при встрече.

P. P. S. Синьорина Джулия велела кланяться и отписать, что дети очень скучают.

Борясь с мучительным желанием загнать всех коней в мире по дороге во Флоренцию, я пил и наслаждался поэтическим гением Тарквинии ди Марко.

Томитесь Вы в оковах сладкой власти,

Морганы, чародейки злой.

Бедная Лоренца. За что с ней так? Моргана выходила редкой мерзавкой. Прекрасная, но распутная и безжалостная, она использовала доблесть рыцаря для осуществления своих честолюбивых замыслов, вынуждала захватывать замки, таскать головы драконов и чародеев. Он был готов на все ради ее любви, но Моргана разбила ему сердце, бросив накануне свадьбы. Нет, не насмешки ради. Коварная волшебница заманила в свои тенета заезжего короля, а рыцарю была отведена роль любовника. Страдая от превратностей любви и уязвленной гордости, рыцарь пришел к героине, которая дала волю чувствам. Девушка понимала, что ее возлюбленным движет лишь месть Моргане, но не могла противиться страсти (про оплату услуг ни слова). Она знала, что Черный рыцарь рано или поздно уйдет от нее к своей любви и своему проклятью, но готова была ждать, когда он вспомнит о ней и заглянет на огонек. Большая любовь иной раз довольствуется малым.

Тарквиния. Вот и познакомились.

В былые времена я бы только посмеялся, а теперь гадал, что чувствует Лоренца, слушая эту песню. Думает ли она обо мне? Увижу ли я ее когда-нибудь? Хотя бы ещё раз до того, как мир полетит в тартарары. Или после того.

Мысли о смерти преследуют меня. Не моей, я-то чуму переживу, а кто еще? Конец света наваливается неумолимо. Я вижу его признаки во всем, что меня окружает и тоскую по прежним беззаботным дням. Тщетность планов, которые я упорно продолжаю строить днём, убивает меня ночью. Убивает бесполезность повседневных дел и жалкое бессилие хоть что-то изменить. Напиться в хлам и наконец заснуть кажется лучшим выходом. Моя беда в том, что я почти не пьянею — ни черта меня не берет. Чтобы захмелеть надо выпить очень много или уж такой забористой хрени, что коня свалит. Сколько надо выпить, чтобы упиться до беспамятства и вовсе молчу. Наш марк и итальянская граппа обычно помогали. Но бывало и похуже. Однажды я напился в грязном притоне в Яме, воровском квартале предместий, где наливали жуткой крепости зеленое пойло, настоянное на полыни и конопле. По уверениям владельца заведения, целебный напиток изобрел какой-то алхимик. Пить его полагалось с медом или дорогой заморской специей — сахаром. Иначе в горло не лезло от горечи.

— Лечит все болезни, употреблять по ложке три раза в день или... — трактирщик в ужасе осекся, наблюдая, как я наливаю целебный бальзам в большую пивную кружку, вываливаю в нее ложку, любезно поставленного передо мной меда, и пробую.

— Ничего, вроде действует.

— У мессира луженая глотка и, должно быть, железное нутро, — сглотнул трактирщик.

Заснул я там же, на лавке, начав вторую такую кружку. Проснулся, свалившись на зассанный пол. Разумеется конь и все моё добро остались при мне — местные воры народ суеверный и со мной предпочитают не связываться. Небось и место, где я сидел, святой водой окропили. На обратном пути пришлось ломиться в закрытые городские ворота. Не беда, но приятного мало. Довелось обзавестись бочонком целебной гадости и держать в своих покоях, чтобы прикладываться, когда совсем невмоготу станет.

Кое-как слезаю с постели, чертыхаюсь, потому что кувшин с водой оказывается пустым — я что уже всё вылакал? Надеваю брэ и сорочку, посмотрев на шоссы, сразу сдаюсь... Надо думать, приходящих служанок не оскорбит мой вид в исподнем. Так-то в доме живут только мужики. Кроме меня, оруженосцев и Курта, четверо слуг и конюх Ларс. Нахожу в сундуке и натягиваю нелепые полосатые чулки, связанные мне Мартой «чтобы ноги не мерзли» — может это смягчит её сердце?

Ползу вниз за водой. Там же и отолью в отхожем месте, раз уж вылез из спальни... На темной крутой лестнице я размышляю с чего это мне вздумалось выбрать третий этаж? Ах, да, вид из окна. Надо было сначала упиться на ночь полынной настойки с коноплей, попытаться слезть спросонья с этой лестницы, когда мир вокруг расплывается и кружится, а между ногами шныряют кошки, и только после этого решать.

Да, Марта здесь. Вот что ей не спится, а? В отхожее место я проскакиваю мимо кухни тихо, как мышь, употребив весь свой опыт и навыки. Этот трюк мне удается. После нужника я задумываюсь, а не напиться ли мне прямо из колодца, чтобы не идти в королевство Марты, но в ведре воды как назло нет, а повернуть ворот бесшумно не получится.

— Что это вы там выглядываете, мессир?

Черт. От этой женщины ничего не скроешь.

— В исподнем-то, на таком холоде? Заходите, я вам травки заварю.

— Доброе утро, Марта. Хватит с меня травок.

— Доброе. Да уж, вид у вас неважный.

Меня силком затаскивают в теплую кухню, усаживают у печи и кутают в плед. Даже похлопывают по плечам и целуют в макушку. Марта уже много лет так не делала. Наверно с тех пор, как стала считать меня взрослым, а в доме появились мальчики помладше. Вскоре в руках у меня оказывается кружка с ароматным пойлом — ромашка, чабрец, лаванда и фенхель. Наблюдаю, как Марта замешивает тесто — это что-то волшебное. Часами бы смотрел.

— Что-то ты рано стала приходить.

— Не спится, старею, должно быть. И что мне дома делать? Дети выросли и разлетелись. Муж надоел так, что мочи нет.

— Обижает? — беспокоюсь я, хоть и не думаю, что добродушный плотник Николас Ветцель из таких мужчин. Да и Марта не из кротких и терпеливых.

— Да нет, что вы. В старого ворчуна превращается. Ещё немного и насовсем к вам переселюсь.

— Да ради бога. Полно пустых комнат.

— Ох не соблазняйте, мессир... Да и не отделаюсь я так от муженька, за мной притащится. Как он без меня-то? Николас таким завидным парнем был. Сын в него пошел. Надеюсь, не станет брюзгой через двадцать лет... Вы мне тоже сегодня папеньку вашего напомнили, земля ему пухом. И нехорошо напомнили.

Вздыхаю, вот нельзя было попадаться... Марта мне досталась по наследству от Каспера ван Хорна, у которого она много лет работала. И она наверняка знала, что я ему не сын. Вот только ничем это не показывала.

— А ведь хороший же был человек...

— Да, — соглашаюсь я, — Хороший.

Ван Хорн мог дать мне свое имя да и забыть, но к липовому отцовству он отнёсся с неожиданной серьёзностью. Когда бумаги выправляли, он даже настоял, чтобы меня звали Робаром, а не Гюнтером, он-де никаких Гюнтеров в своем роду не потерпит. Писарь не знал, как это правильно пишется, а ван Хорн был неграмотным. Но так звали его деда, а дед был ого-го, в самый раз имя для такого молодца, как я. Поразмыслив о превратностях орфографии во Фландрии, откуда происходило семейство ван Хорна, Лис осушил бокал крепкого красного вина, забрал у писаря перо и с нажимом вписал имя с буквой «д» в конце. Некоторые немцы меня так и называют — Робард. Французы и бургундцы последнюю букву не читают, а мне и так и так хорошо и красиво.

Ван Хорн исправно навещал меня в Кэмене, часто забирал домой в субботу вечером, с тем, чтобы провести воскресенье вместе. В ту пору он уже очень много пил, но я не жаловался. Лучше иметь приемного и пьющего отца, чем не иметь никакого. Каспер был тихим пьяницей, не дрался, никого не обижал. Позаботиться обо мне он обычно бывал не в состоянии, предоставляя это Марте.

Под настроение он рассказывал о своей жизни. Каспер был служилым рыцарем и по Христианскому миру его поносило порядочно, пока он не осел в Вормсе. В Кэмене его прозвали Ключом. «Знаешь, почему мне дали такое прозвище?» Я знал. Он пробирался в крепость неприятеля и открывал ее тем или иным способом. Дело настолько опасное и рискованное, что дальше некуда. Платили за это сотню гульденов в год, небольшие деньги, если вдуматься, но Касперу пожаловали замок и земли, с которых он имел доход в четыреста гульденов. Он многое умел и охотно этим делился. Ему нравилось, что я быстро все схватываю.

Часто, будучи сильно пьяным он гладил меня по голове, обнимал и даже плакал: «Ты славный малец, Робар, чтобы там про тебя не сочиняли дурные люди, толковый и никогда не болеешь». Его жена и дети умерли от оспы. Он страдал, потому что выжил.

Ван Хорн утонул, когда мне было лет тринадцать-четырнадцать. Марта, утирая слезы, сказала, что мессир воссоединился со своей семьёй на небесах. Так всегда говорят, но мне впервые очень хотелось, чтобы так и было. Чтобы были небеса и семья ван Хорна на них.

Моим официальным опекуном до совершеннолетия или посвящения в рыцари стал герцог, он же платил Марте, которая присматривала за домом.

— Вы тоже хороший человек, мессир. Не хотелось бы для вас такой участи.

— Марта, — говорю я, — Ты же знаешь, кто я. Все в городе это знают. Я не могу тихо спиться. Медленные и приятные способы самоубийства не для меня. Мне достанется что-то жуткое, быстрое, возможно болезненное и кровавое. После чего меня закопают за забором кладбища в неосвященную землю. И это в лучшем случае, если останется, что закапывать. Нет, не ждёт меня участь Каспера ван Хорна.

— Да типун вам на язык! Чем такими мыслями маяться, вы бы умылись, побрились — щетина вас не красит, уж поверьте. Оделись бы потеплее и пошли с Цезарем... для начала. Погодите, пока тесто подходит, я вас яичницей накормлю. Лучшее лекарство от похмелья — горячий завтрак.

Марта суетится и уговаривает меня думать о хорошем и тогда оно обязательно случится. Но я-то знаю, что нет — хорошее никогда не случается, от того, что о нем думают. Думать мало. Бывает, что и делать мало.

Приходят служанки, они удивляются и смущаются, увидев меня на кухне. Странно, но мне здесь искренне рады и стараются угодить. Правда, немного хихикают, поглядывая на злополучные чулки.

Мне приятно их внимание, а потому я злюсь ещё больше. Знай бы я, что убил Крысиного короля и чума ушла и не вернётся, мне бы не пришлось думать переживут ли ближайший год эти милые девушки, Марта и ее семья, мои оруженосцы, друзья. Как бы мне хотелось не думать, что будет с этим чертовым городом и всем миром через пару месяцев. Но ворот кто-то провернул, да и заклинил, крутится колесо, вращаются жернова... Чума уже в Марселе. И у нее быстрые длинные ноги.

Да что я как старая бабка? Не будет новостей и плевать — поеду в Марсель, глядишь и выловлю своих крыс.

Умытый, побритый, накормленный, но в скверном расположении духа, я наконец выхожу из теплого дома за порог и мрачно смотрю на темную улицу, размышляя, а взошло ли солнце и где оно может быть. Промозгло. Из людей только полусонные слуги и ремесленники — в этом свете всё равно, что мертвецы, восставшие из могил в Судный День. Из живого только беззаботный, неунывающий Цезарь и кошки, провожающие меня до порога. Дальше их мохнатые лапки идти не хотят. Да и я, откровенно говоря, не хочу. Хочу назад в кровать и напиться.

Это Вормс, мой родной город. Здесь меня знает каждая собака, поэтому люди отводят глаза, чтобы не встретиться взглядом, крестясь, переходят на другую сторону улицы, и закрывают детям лица, спасая от дурного глаза. Обидно, но я понимаю, подспудно они чувствуют мою природу, у них есть все основания бояться и держаться подальше.

Тем лучше. Меня никто не трогает и я никого не трогаю.

А ещё это город, в котором невозможно выйти на улицу и не встретить Катриону де Рейн. В Кэмене она смотрит с галереи, когда я занимаюсь с детьми, Якобом де Бергом или другими рыцарями во дворе — ни разу не пропустила! Я вижу, как она с Кларой де Рейн, незамужней тетушкой, которой посчастливилось не угодить в монастырь, заходит в собор Святого Петра и почему-то вспоминаю, что давно не был в церкви. Последний раз это была базилика Святого Лоренцо, если не считать домашнюю часовню Медичи. Я замечаю Катриону на Рыночной площади с братьями и поклонниками: Лео де Римон, куда без него, разумный и осмотрительный Геннегау, куртуазный на всю голову Флоран де Бельфлер, иногда Вольфгер фон Лейден или барон фон Ленц, Адальберт III фон Бек, последний, пожалуй, без всякой надежды на успех... Она смеется, болтая с ними, но как только замечает меня, взгляд становится холодным, лицо надменным, а спина прямой до неестественного. Я постоянно встречаю ее с братьями и эскортом из кавалеров на конной прогулке за городом и поворачиваю Белочку, чтобы умчаться подальше. Однажды она обнаружилась прямо у меня в доме с подружками и, конечно же, с братьями — зашла навестить друга. Морица. Морица, черт возьми! Они, оказывается, всегда дружили.

И все это за ту жалкую неделю, что я в городе. Как вышло так, что всю мою жизнь в Вормсе она была рядом, но мы жили будто в разных мирах? Да я думал, что у де Рейнов три пацана, пока случайно не заметил, что у младшего волосы стали ниже задницы. Существование и близкое соседство Катрионы проходило для меня совершенно незаметно и безболезненно. Вернуть бы те замечательные времена, потому что теперь меня бесит в ней все: и красота, и манера речи, и смешное детское высокомерие. Не могу на нее смотреть, но и глаз отвести не могу.

Меня не удивляет, что я встречаю Катриону де Рейн этим унылым утром, под портиком моего дома. Удивляет то, что на этот раз она одна без каких-либо братьев, дуэний, подружек и ухажеров.

— Только не это! — вздыхает она, спасибо, не крестится и не переходит на другую сторону улицы. Хоть может уже озаботилась завести амулет с глазком.

Естественно Цезарю достаются все розы он и «хороший мальчик», и «красавец», и «умница». Я сбиваюсь со счета, сколько раз этот предатель подпрыгнул и лизнул ее симпатичный носик, а уж радостный скулеж... Все шипы предназначены мне и я изо всех сил стараюсь их заслужить.

— И вам доброе утро, моя госпожа, — хмуро здороваюсь, изображая поклон, — Конечно же, очень странно и возмутительно, застать меня на пороге моего собственного дома. Но коль скоро у меня хватает наглости здесь жить, то вам остается как-то смириться с моим присутствием...

— Не льстите себе, мессир, — она в свою очередь изображает очень формальный, едва заметный книксен.

Катриона бледна и выглядит немного невыспавшейся... и что она делает здесь в такую рань? Возвращается с тайного свидания? Хотя если она улизнула из дома через черный ход, то можно было юркнуть в надежную тень от сосен и тисов под обителью бегинок, скрывшись от тех, кто мог наблюдать в окно. Затем подняться вверх, сделать крюк вокруг обители и оказаться на улице Двух Королев. И что, интересно, затевает милая барышня?

— Ваше присутствие мне вовсе не мешает, — рассыпается в ядовитых любезностях Катриона, — Обычно я его не замечаю.

— Неужто, моя госпожа? А вот я был бы рад вас не замечать... так нет же. Вы всегда рядом, даже в самое неподходящее время. Чему, например, обязан радости видеть вас в такую рань и совсем одну? — спрашиваю я, краем глаза, замечая, что выхрестки Шмуклер и Филькенштейн, вроде бы готовящие аптеку к открытию, равно как и их приказчики, исподтишка наблюдают за нами. Но это не такая уж беда, потому что в доме фон Беков, ставни пока закрыты. Шмуклер и Филькенштейн может и любопытничают, но сплетничать не станут, в отличие от милейших Беттины, Розамунды и Урсулы фон Бек.

— Вам-то невдомёк, но я страшно скучаю по вашим братьям, дуэньям, и по армии ваших поклонников. Зрелище презабавное... Переживаю за де Бельфлера, в такую погоду швырять плащи в лужу — не напасешься плащей. Как бы не простыл, бедняга. И не разорился.

— Какая трогательная забота! Меня радует, что я могу вас развлечь хоть немного, мессир. Но отказываюсь понимать, что вам за дело до моей жизни и моих... друзей. Увидев вас, я подумала, что вы схватите меня за руку и потащите домой. Этим и было вызвано моё, признаю, не очень вежливое, восклицание.

— Простите, у меня нет привычки хватать дам за руки и куда бы то ни было тащить. Но может мы с Цезарем и в самом деле отведем вас домой?

— Я только оттуда сбежала... — она выглядит огорченной, что-то приключилось, может ссора с домашними? — Погодите-ка... Неужели вы подумали, что я не ночевала дома?

— Чтобы вы осчастливили кого-то без брачного контракта? Как будто у вас и в самом деле есть сердце? Да быть того не может!

— Вольно вам насмехаться. А вы представьте, что это у вас выбор между браком и монастырем.

— Монастырь, — заявляю я решительно и злобно, — Можно сразу погост. Живым я венчаться не дамся.

— Видите? Чего же вы от меня хотите?

— Меня всегда уверяли, что все барышни хотят замуж...

— А больше им и хотеть-то нечего... Послушайте, я всего лишь собиралась прогуляться по берегу, пока дома все спят. Это не тайное свидание, ничего такого. Может вы не станете мне препятствовать?

— Если родители заметят ваше отсутствие...

— Не заметят. Там такая кутерьма. Мы собираемся на турнир...

— Турнир?

— Да, в Майнце на следующей неделе. Последний большой турнир в этом году.

Звучит обреченно, что если это и в самом деле последний турнир?

— О да, почти Адвент и погода портится, — мрачно соглашаюсь я, — Того и гляди снегом накроет.

— Вы участвуете, мессир?

— Меня пригласили, но нет. Хватит с меня на этот год. Турнир Двенадцати был исключением. Никто не помешает вашему папеньке победить в Майнце.

— Очень на это надеюсь... не буду вас отвлекать, мессир. Рейн ждёт.

Она в простом шерстяном платье и плаще. Выглядит неброско, но в городе полно новых людей.

— А можем ли мы с Цезарем составить вам компанию? Побросаем палку, камни в воду...

Катриона вдруг радуется совершенно по-детски, но колеблется, поглядывает на меня с подозрением. Общество Цезаря ей приятно, а моё вряд ли.

— Обещаю молчать и не досаждать вам... А чтобы вы не вздумали покушаться на моё целомудрие, я свою дуэнью возьму. Марта уже пришла...

— Подождите, фройляйн, мессир, — высовывается в окно Марта, — Только велю прислуге за печкой присмотреть и плащ накину.

Катриона смеется.

— Раз вы сегодня с дуэньей, то...

Но прогулку приходится отложить, потому что к дому приближается странная, как для нашего благополучного района, процессия. Четыре женщины, одеты бедно, за юбки трех из них цепляются чумазые дети. В глазах и матерей, и детей отчаяние, бессонная ночь и голод — его ни с чем не спутаешь. Стоит им увидеть меня, как на их лицах появляется страх. Катриона, поглаживая Цезаря по шее, говорит:

— Не бойтесь, сударыни, он не кусается.

— Вы сейчас о ком? — уточняю я, хоть ее свойское, но уважительное обращение с подлым народом меня удивляет. Разве лучшей подружке и несостоявшейся невесте Лео де Римона не положено брезгливо отворачиваться и губы поджимать?

— Святые угодники! Марта, уже в плаще, так и замирает, выбежав на порог.

— Доброго утра, фройляйн... Мессир ван Хорн, фрау... — начинает женщина, за юбку которой никто не держится, и от этого почему-то тревожно. Думается, ей не больше двадцати, но лицо настолько усталое и измученное бедностью и лишениями, что она кажется намного старше.

— Меня зовут Минна Шмиц. Вы могли знать Мартина Шмица, моего мужа. Он погиб на войне в прошлом году.

Если бы я помнил всех, кто погиб в прошлом году. Или хотя бы всех Мартинов, сложивших кости под Гизбургом, в битвах и стычках помельче. Знал я Рыжего Мартина, другого называл для себя Лопоухим, надо же как-то выделять. Третьего, арбалетчика, товарищи прозвали Скорострелом. Шуточек на этот счет было хоть завались, одна другой тупее. Кто-то из них мог быть ее мужем, а мог и не быть.

— Да, я помню Мартина. Он был хорошим человеком, — от общепринятого «славного малого» меня воротит, столько в нем барской снисходительности, — И храбрым солдатом.

— Истинная правда! Простите, мессир, что пришли так рано. Но нам не к кому больше идти...

— Чем могу служить, сударыни?

— Дети, — говорят они наперебой, — у нас пропали дети... У других тоже пропадали... Но они делают вид, что ничего не случилось.

— Почему вы не пошли к шателену?

Женщины продолжают говорить все одновременно:

— Мы ходили...

— Герр Штрауб новый здесь...

— Ничего не понимает...

— Меня даже не выслушал.

— Я ходила к нему сегодня ночью на постоялый двор... — говорит фрау Шмиц, — Господин изволили почивать. Даже дверь хозяйке не открыл.

— Для них нас нет...

— Наши дети никому не нужны.

— Мы понимаем, что их может уже нет в живых, наших крошек.

— Но ни одного трупика не нашли...

Шум выгоняет на порог всех домашних, аптекари тоже не остаются равнодушными. Хоть какое-то развлечение холодным ноябрьским утром. Катриона натягивает капюшон пониже и отворачивается. Мориц, прикрывая ее собой, подталкивает в дом. И правильно, прекрасная половина семейства фон Бек уже пробудилась и отворяет ставни. Из-за портика толком не увидишь, но не хватало ещё милым дамам разнюхать, кто это топчется у меня на пороге. Тогда выбор брак или монастырь и в самом деле станет неизбежным, но я-то чем заслужил столь печальную участь? Пусть выходит замуж за своих баронов, графов и прочих маршалов Бургундии. Пусть вышивает им ужасные одуванчики, мне это без надобности...

— А главное, — говорит Минна Шмиц, за подол которой никто не держится, — покажите мессиру.

Натруженные, мозолистые ладони тянутся ко мне. На них лежат черные перламутровые шарики размером с крупную вишню. У фрау Шмиц их два, у остальных по одному.

— Это появилось, когда исчезли наши дети.

— Похоже на жемчуг, — говорит Катриона, осторожно выглядывая из-за плеча Морица, — Надо спросить у ювелиров или в фактории у ломбардцев, там все знают о таких вещах.

— Фройляйн права, — кивает фрау Шмиц, — Мы были у ювелира. Он сказал, что это жемчуг. Такого цвета и такой большой он никогда не видел. А другой сказал, что ему приносили такой. Дважды. Он предлагал за жемчуг восемь гульденов.

— Не может быть! — удивляется Катриона, — Я и обычный жемчуг такого размера редко встречала, но уверена, что он стоит дороже.

— Откуда нам знать, благородная фройляйн, некоторые из нас столько и за целый год не зарабатывают.

— И трудиться приходится не покладая рук.

— А приходящей прислуге всего гульден в месяц и то хорошо.

— Это в богатом доме. Иные за этот гульден на две-три работы ходят.

— И в курвы уже не подашься — старые, видишь ли. А им, говорят, по гульдену за раз платят.

— Сударыни, пожалуйста, следите за словами... — прошу я, — При фройляйн.

Катриона недоумевает:

— Восемь гульденов в год? — о том, за что платят гульден за раз она по невинности даже не задумывается, ее удивляет другое, — Гульден в месяц? Двенадцать за год? Это все на что вы живёте?

А барышня, небось, и не замечает на что тратит гульдены, которые ей выделяет маменька на карманные расходы. А уж сколько стоят наряды и украшения...

— Муж пятнадцать зарабатывает.

— А мой двадцать. Но у нас детишек полный двор.

— Да, это весьма приличный заработок, — соглашаюсь я, — В мою бытность конюшим в Кэмене я получал двадцать гульденов и полное содержание. Даже отложить что-то удавалось.

— О, это хорошее место и настоящее богатство на одного, мессир. Нам такое и не снилось.

— Что ж, сударыни, прошу в дом, поговорим в спокойной обстановке. Вы, фройляйн, тоже входите, чувствуете себя как дома... Тем более, что вы тут уже бывали.

— Да уж проходите, сударыни... — ворчит Марта, — Допустить, чтобы такая знатная фройляйн вращалась в подобном обществе...

— Они женщины, попавшие в беду, — возражает Катриона, — Почему я не могу вращаться в их обществе?

Марта не находится с ответом и я прошу ее подать горячего вина и булочек.

— Или чем у нас так вкусно пахнет? И детям горячего молока с медом.

Женщины заходят робко, озираясь по сторонам. Помогает присутствие Катрионы — девица из благородных, которая выглядит сущим ангелом и мила с ними, а уж раз она до меня снизошла, то и им не зазорно. Не всем доводилось раньше бывать в богатых домах, их всё удивляет, пугает чистота, натертые полы. Они жмутся на пороге, будто боятся запачкать дом своим присутствием. Радующийся гостям Цезарь, немного снимает напряжение — ластится, лижет носы и руки.

— Проходите, сударыни, садитесь. Чего вы ждете, господа? Помогите гостям. Мориц, приготовь бумагу и перо! Курт, сюда!

Женщины и дети с удивлением рассматривают «рыцарский» зал со сводчатым потолком, гобеленами и оружием на стенах, массивным столом, лавками и тяжёлыми стульями с высокими резными спинками. Зал единственное помещение на первом этаже, которое не используется под хозяйственные нужды, хотя, как сказать, из-за больших арочных окон и обилия света мы упражняемся здесь в воинском искусстве, если погода слишком плохая. Здесь же мы обедаем всем домом и принимаем гостей, если они свои и их немного. Для больших приемов мы открываем весь второй этаж. Указываю женщинам на лавки у стен, двигаю тяжеленное кресло с подлокотниками для Катрионы, а сам усаживаюсь прямо на стол, чтобы всех видеть.

— Итак, с чего все началось? Чей ребенок пропал первым, имена детей, мальчики или девочки, как они выглядят, есть ли особые приметы — я должен все знать.

— Так вы поможете нам? Но вы даже не спросили про плату...

— Сударыни, положа руку на сердце, я не знаю, смогу ли я найти ваших детей. Давайте так договоримся: я возьму ваш жемчуг...

— Мы так и хотели поступить...

— Вам говорили, что я не люблю, когда меня перебивают, фрау Шмиц?

Женщины испуганно затихают, вцепившись в меня тревожными взглядами. Я увлеченно изучаю свой башмак.

— Так вот. Я возьму у вас жемчуг и заплачу вам по десять гульденов. Вы всем соседкам и подружкам об этом расскажете. Это всего на два гульдена больше, чем платит ювелир, но, надеюсь, заставит родителей идти ко мне, а не к нему. И вы в накладе не останетесь.

— А если ювелиры поднимут цену?

— Фрау Шмиц, как вы себе представляете ювелира, готового перебить мою цену? Вы же понимаете, когда все так или иначе решится, я возьму у ювелиров справедливую цену и останусь в выигрыше. По рукам? Прекрасно. Марта, выдай нашим гостьям по десять гульденов.

— Выдам, — морщится Марта, которая явно не в восторге от широких хозяйских жестов. Она несет блюдо с булочками и пряными коржиками, следом идут девушки. Подносы в их руках ломятся от кружек с горячим вином и молоком, не забыты сыр, масло, солонина и горячий белый хлеб.

— Но пусть сперва перекусят и согреются, — голос Марты теплеет.

Начинают угощать тем не менее с Катрионы, которая вряд ли очень проголодалась. Когда слуги уходят, она молча ставит свое блюдо перед детьми, с невинной непосредственностью хватает горячую булочку с моей тарелки, разламывает и протягивает половину мне. Беру, ничто человеческое мне не чуждо, особенно, если это свежая выпечка с корицей. Расправляясь с булочкой, задумываюсь о значении преломления хлеба в куртуазной любви. А это ведь бесспорный знак расположения. Как себя правильно повести в таком случае? Катриона возвращается в свое кресло, треплет уши Цезаря, водрузившего голову ей на колени, и явно не думает ни о чем таком.

— А теперь все по порядку, сударыни, — говорю я, дав женщинам утолить голод и жажду, — Называете имя, где живете, чем зарабатываете на жизнь, когда и как пропал ребенок. Мориц, пиши.

Первой говорит Барбара Губер, прислуга. Ее муж, Томас, каменщик. Все началось в канун дня Всех Святых, как раз выпал первый снег. Барбара проснулась, когда в церкви Святой Адельгейды Бургундской били заутреню, как и в других церквях, но то было дальше и не так гулко. Проснувшись, Барбара сразу всполошилась, потому что её дочь Анна, четырех лет от роду, обычно спала плохо и просыпалась ещё затемно. Анны не было. На подушке в детской кроватке, которую недавно смастерил муж, лежала черная жемчужина. Старший сын, двенадцати лет, спавший в той же каморке, ничего не слышал. Ни звука не издали пёс и куры, которых забрали на ночь с холода в дом. Только полосатый кот шипел и рычал, забившись в угол, но у него не спросишь. Барбара звала дочь, перевернула всё вверх дном, выбежала из дома и орала на всю улицу. Что очень глупо дверь-то заперта изнутри, а все окна были в целости и закрыты ставнями от холода... Снег засыпал все кругом. Ровный и пушистый — ни следов ребенка, ни следов похитителя. Губеры подняли шум. Обыскали весь квартал, но Анну не нашли. Никто ничего не знал и не видел. Рассказы Хенни Копп, которая вместе с мужем занималась плетением корзин, и Кристы Гериг, швеи, работавшей с Минной Шмиц на портного Брауна, почти полностью повторяли эту историю. У женщин в разное время, но уже после дня Всех Святых пропали сыновья пяти и шести лет от роду. С той лишь разницей, что дети спали в одной комнате, а то и в одной кровати с родителями. Дети Минны Шмиц, близнецы трехлетки Пауль и Паулина исчезли этой ночью. Зная, что означают жемчужины, Минна сразу побежала к шателену на постоялый двор «Три ивы», где он проживал, пока ремонтировали его дом в городе. Известно, чем все кончилось. Идея обратиться ко мне появилась у Минны. Ее Мартин хорошо обо мне отзывался. И все знают что... Тут Минна запинается.

— Можете не продолжать. В деле замешана нечистая сила, а я ей сродни, да? — говорю я сумрачно, — Это все? Может кто-то отказался идти ко мне?

— Да, ещё двое. Фрау Браун...

— Жена портного? — уточняю я, — У них тоже пропал ребенок?

— Девочка восьми лет, — кивает Минна, утирая слезы, — Мы живём в соседних домах — Брауны, Гериги и я... с детьми. Фрау Браун не верит, что нам кто-то может помочь. Она думает, что наши крошки мертвы.

Минна прячет лицо и заходится в рыданиях. Женщины пытаются ее поддержать и приободрить.

— Кто ещё?

— У Тильды ещё ребенок пропал, — говорит фрау Гериг, обнимая Минну, — Мальчонка, лет пяти. Она... ну... девица, вы понимаете. Не пошла с нами, побоялась. Известное дело, все скажут, поделом, не досмотрела.

— И мы знаем ещё о двух жемчужинах, которые купил ювелир, — задумчиво поигрываю жемчужиной. Тяжелая, гладкая с интересным радужным отливом...

— Мой оруженосец отправится навестить ювелиров. А мне надо осмотреть ваш дом, фрау Шмиц... К вам сударыни я тоже наведаюсь, но начинать надо по свежим следам. Мадам, прошу меня извинить. Мы с Цезарем должны вам прогулку. Назначьте в любое время. Шульц проводит вас домой. Если хотите поиграть с Цезарем можете и его взять...

— Вот так всегда. Когда начинается настоящая жизнь, меня выставляют за порог, — хмурится Катриона, — Цезарь вам сегодня пригодится, мессир, Щульц тем более... А мне недалеко идти. Я уже не ребенок, меня никто не похитит.

— Нет уж, возражения не принимаются. Мне надо знать, что вы в безопасности. А Курт присоединится ко мне позже.

— Если вам угодно, мессир, — ее примерное поведение и кроткий вид подозрительны, но Курт не Мориц. Старого бойца не проведешь.

Распрощавшись с Катрионой и остальными гостьями, я прошу Минну Шмиц остаться.

— Дорогу покажете, — Конюх Ларс выводит Локи из конюшни. На коне стеганая попона и высокое седло. За седлом довольно места еще для одного человека.

— На коне, мессир? С вами? — смущается она, глядя на огромного Локи, как на сказочного дракона, — Но я никогда...

— Не самый удобный способ путешествия с непривычки, — соглашаюсь я, — Но поступь у него мягкая.

Взбираюсь в седло, Ларс подсаживает Минну.

— Держитесь, — оборачиваюсь я.

— Да уж не сомневайтесь, мессир.

— Цезарь, гулять, мальчик!

Пес радостно трусит за нами.

— Куда едем?