Декабрь 1348 года

Первая звезда робко замирает под луной и разом, будто только ее и ждали, в темной синеве вспыхивают сотни, тысячи мерцающих точек, щедро рассыпая искорки по снегу. Радуйся, мир, радуйтесь, люди, спешите, волхвы, — дитя родилось!

«Знать бы, как мы встретим следующее Рождество», — сказал сюзерен на праздничном пиру год назад. Уже тогда это звучало тревожно — чума сожрала Марсель, жирела, разрасталась и медленно ползла по карте, а мы отмечали черными флажками города и гадали, как быстро мор дойдет до Бургундии.

И вот он я, год спустя, карабкаюсь по обледенелым лесам на колокольню собора Святого Павла в Лондоне. Англичанам, будто и заняться нечем, — веками его строят, латают, сжигают, возводят сызнова, как и весь этот гнусный городишко, слепленный из дерьма, глины, гнилых досок и всяческого хлама. Дохлятину здесь шкурят и разделывают прямо на вонючих, до верху загаженных улицах. В сточных канавах копошатся полчища свиней, собак, крыс и чумазых детей с цепкими голодными взглядами. Диву даюсь, что находят в Лондоне десятки тысяч людей. Париж уж на что помойка, а почище будет.

Справедливости ради надо сказать, что даже в Лондоне есть несколько широких улиц и не совсем убогих каменных построек. Самое красивое из них — собор Святого Павла с яркими витражами. Мост через Темзу поражает белокаменными арками, недурны дома и дворцы вдоль Стрэнда до самого Вестминстера, да еще Тауэр неплох. Отсюда выглядит даже внушительно. Хоть крепостишка, прямо скажем, так себе. По привычке задумываюсь, как пробраться внутрь при штурме, но гоню эти мысли. Кому оно теперь надо? Кто не помер, сидят по своим замкам и носу не кажут. Да и мне эту ночь вряд ли суждено пережить.

Башмаки я обернул сукном, чтобы не скользить и не шуметь. Получается плохо: ветхие леса надрывно скрипят, доски гнутся под ногами. Приходится обходить, с риском перепрыгивать трухлявые щербины — довольно, чтобы дрожь пробежала  до самого верха и выдала моё присутствие. Плевать. Двигаюсь дальше. 

Не то чтобы я намеревался поглазеть с колокольни на Тауэр, Темзу и праздничные огни, как делали люди в былые времена, до того, как настал Конец Света. Хоть в огне и нынче недостатка не наблюдается — повсюду пылают костры. Сжигают пожитки умерших, не удивлюсь, если вместе с самими умершими, умирающими или теми, кого сочли виновными в поветрии. Люди по обыкновению своему скоры на любое живодерство. Считается, что огонь и дым убивают миазмы, а так ли оно на самом деле, не знает никто. Папа, к примеру, заперся в своих покоях в Авиньоне и велел себя окуривать. Как не задохся до сих пор, одному Господу ведомо.

Но то Папа. В Лондоне народ попроще. В предместьях жгут чумные бараки, позаботившись заколотить двери и окна. Крики никого не трогают — здесь больше нет людей. Больные и здоровые одинаково опасны и несут в себе смерть. Никто не расстраивается, если пожар перекинется на всю улицу, — потерявши голову по волосам не плачут.

Грохот и протяжный всплеск заставляют взглянуть на горящий порт. Деревянные краны, ни дать ни взять гигантские огненные драконы, прожигая лед, один за другим тонут в черных водах Темзы.

Всадники Апокалипсиса не приходят поодиночке — любят, сукины дети, веселиться в компании.

Библейский кошмар, развернувшаяся внизу, завораживает. Когда еще увидишь, как в судорожной боли и миазмах гибнет твой мир? Отворачиваюсь, гляжу впереди себя. Хватит. Сыт по горло. У меня своя цель. Свой враг. Я иду по его запаху: нестерпимой вони крыс и мертвечины. Иду по его следам с берегов Рейна, через всю зачумленную Европу. Иду, чтобы убить его. Убить Крысиного короля.

Не всегда этот путь прямой. Иногда мой враг возникает из ниоткуда и исчезает в никуда, а над городами, где он побывал, поднимают черный чумной флаг.

Иногда я теряю след, проигрываю схватку, а те, кто рядом со мной, гибнут. Меня же смерть не берет и это уже смахивает на проклятье. Порою кажется, что я сошел с ума или вижу кошмарный сон и никак не могу проснуться. К реальности возвращают воспоминания о прошлой, навек потерянной жизни, когда я не был Крысоловом, а был... кем я был? Погоня заставляет вставать утром, двигаться вперед, держит на этом свете.

 Сегодня ему не уйти. В морозном воздухе я чую его смрад, будто он в шаге от меня. 

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam, — заводит хор в соборе, — Помилуй меня, Господи, по великому милосердию твоему...

Люди все же пришли на рождественскую мессу. Даже странно, что такие нашлись — вера в этом году заметно пошатнулась. О чем они молятся? Господи, только не я? Спаси и защити моих близких? Господи, прошу, не сегодня? Пошли мне лёгкую смерть?

Едва заметный шорох. Врастаю в стену за коронованной статуей. Поглаживаю дракона, свернувшегося на яблоке меча. Скоро. Уже скоро. Слышу сдавленный писклявый смешок.

— До чего же красиво поют! — голос высокий, резкий, как бумагой по стеклу, — Жаль, недолго им осталось. Кантор уже болен, но не знает об этом... Что ж ты прячешься? Иди ко мне. Ах да, слабые человеческие глаза не видят в темноте. Отвык, прости.

Да вижу я тебя, ублюдка, а вонь шибает в нос так, что едва кишки не выворачивает. Собственные запахи я тщательно смыл и затер аквавитом с уксусом, ладаном и благовонной бальзамической хренью, которой пропахла вся Европа, чтобы перебить смрад Великого Мора. Вот только Европе это ни черта не помогло, да и я лишь отчасти обманул чуткий крысиный нюх.

Король забрался под островерхую крышу колокольни, на площадку с балюстрадой. Несколько месяцев назад  все, кому не лень было преодолеть несколько сот ступеней, смотрели отсюда на город, Темзу, звёзды, размышляли о смысле жизни, которого, по всей видимости, уже нет и быть не может.

Мой враг сидит на корточках на самом краю, ни дать ни взять ожившая химера, и размахивает своим дурацким фонарем, похожим на пивную кружку... Зачем он притащил фонарь, который ему нужен не больше, чем мне? Забрал у звонаря или ещё какого малого чина, чей остывающий труп валяется теперь на лестнице? Или бродит где-то рядом, оживленный, но на деле мертвее мертвого.

— Как же приятно полюбоваться делом рук своих! — пискляво хихикая, король прижимает пальцы ко рту. — Не стесняйся, поднимайся на огонек. Сочельник же... и нам есть о чем поболтать.

Трепаться мне с ним недосуг, да и торопиться некуда. С радостью бы влез по колонне портика, а там через оконце и по лестнице, но могу пользоваться только одной рукой — правой.

Встав во весь рост, Король роется в портках. На умирающий мир льется крысиная моча.  

— Золотой дождь, — хохочет он. — Благословляю сей город и все такое, пусть катится к чертям собачьим в пекло. Аминь.

Порыв ветра превращает щегольские широкие рукава в крылья обезумевшего ангела.

Хлипкая доска не выдерживает мой вес, ломается с треском. Падаю, но успеваю упереться ногами в глыбу слежавшегося снега. Ненадолго. Снег несется лавиной, увлекая с собой сосульки, строительное барахло, гнилые доски. С глухим стоном все это валится на площадь. Крепко сжимаю сучковатую палку, прибитую вместо поручня. Дерево дрожит под рукой. Если кто-то задерет голову, чтобы понять, с чего вдруг случился обвал, вдоволь налюбуется моими шоссами и башмаками, не драными портками и на том спасибо. Люди, мечущиеся внизу, с этой высоты кажутся похожими на птиц — кто на воробья, кто на галку. Ироничное бы вышло завершение у этой длинной кровавой истории, растянись я сейчас на мостовой.

— Эй, ты здесь? — фонарь Крысиного короля поворачивается в мою сторону. — И не поздороваешься?

Отползаю к стене. Проверяю повязку на левой руке — не хватало сорвать. Держится надежно, кровит едва-едва, но лучше обойтись без резких движений.

По везению или из-за произведенных мною колебаний воздуха, шапка снега трогается с крыши колокольни. Король чертыхается, как видно, задетый обвалом. Фонарь гаснет. Надеюсь, сам гаденыш не сверзился — зря я сюда лез, что ли?

Хор в соборе поет: «Приди, приди, Эммануил». Сочельник. Даже не верится, что сегодня Сочельник. Безнадежная попытка сохранить человечность и противостоять хаосу, ужасу и смерти рождественскими хоралами кажется мне самым благородным безумством в этом мире. Слышу детские голоса в хоре, в хоре живых мертвецов, и уже с трудом сдерживаю гнев и злость.

Тьма и огонь сплетаются где-то внутри, расправляют крылья. Зверь рвется на волю, рычит, хватает за горло когтистой лапой... Не время. Глубоко под одеждой я нащупываю массивный крест с каплей крови Христовой, цепляюсь за него, как утопающий за обломок корабля. Изыди, посиди тихо. Тьма отползает, сворачивается упругими кольцами в глубинах моей души. Не время... еще не время.

— Я заждался, мессир! 

Не свалился, выродок. Кривляется и хихикает в облаке искристой снежной пыли: — Что-то ты не торопишься. Признайся, что боишься меня. Меня все боятся. Даже король Англии с его рыцарями сбежал из Лондона. Теперь Англией правлю я — Король крыс и моё веселое Братство.

Он вздрагивает, когда острие меча упирается ему в затылок. Не знаю, чувствует ли он холод стали. Не знаю, чувствует ли он хоть что-то.

— А ты, мессир, живучий. Как крыса.

— Как кот, — возражаю я.

Крысиный король разворачивается с такой легкостью и изяществом, будто он на уроке танцев, а не на узких перилах балюстрады, не на безумной высоте. Хотя что ему эта высота — из нас двоих она убьет только меня. Теперь клинок метит ему в кадык. Лунный свет выхватывает лицо с вытянутыми вперед заостренными чертами. На первый взгляд вполне человеческое, оно кажется серым, как морда каменной горгульи. Или крысы. Ветер полощет длинные редкие волосы. В маленьких глазках злобное веселье.

— И сколько жизней из девяти у тебя осталось? — хихикает он. — Чего же ты ждешь? Не проткнешь мне шею, не снесешь голову с плеч?

— Это не всегда помогает.

Вновь этот противный издевательский смешок.

— Но, как человек своего ремесла и сословия, другого пути ты не видишь — только меч. А переговоры?

Пожимаю плечами, опускаю клинок, чтобы рука не устала.

— Ладно, выкладывай. Хоть, как по мне, говорить уже не о чем.

— Как тонко подмечено. Ты проиграл, рыцарь. Твой мир уже мертв. Но неужели этот мир казался тебе приятным и справедливым местом?

Крысиный король прыгает с перил на площадку. Облик его меняется неуловимо и постепенно. Он будто перетекает в новую форму: становится выше, шире в плечах и груди, уже в талии. Лицо удлиняется, волосы взлетают, падают и свиваются вокруг головы в плотный шерстяной шаперон с оплечьем... Разглядываю собственную копию, достоверную вплоть до потертости стеганки, обнажающей местами ее неприглядные потроха.

Зрелище любопытное — не так часто удается увидеть себя со стороны. Уж не помню, когда в зеркало смотрелся. Таскаю с собой детское складное зеркальце с кошечкой, но его хватает только чтобы побриться. Да и одно дело зеркала, они часто лгут, в них все зыбко и однобоко, — а другое живой двойник. Мне важно знать, каким он меня видит. Надо отдать должное, привлекательного в портрете мало. Мне не льстят.

Тело в порядке: я скорее худой и жилистый, чем атлет. Рост повыше среднего, но бог весть каким сильным не выгляжу, что и к лучшему. Зато рожей совсем не вышел, в самый раз детей и девиц пугать. Черты крупные, вроде ничего, но неприятно угловатые. Нос внушительный, хотя и в пределах разумного, видал я у нас в Бургундии носы и посолиднее. Скулы слишком острые, щеки ввалились, а слева, где шрамы, мышц и вовсе нет — кости да рубцы. Длинная челюсть прорезана вытянутым упрямым ртом. Наверно, так задумывалось ради широкой располагающей улыбки.

Двойник, будто прочитав мои мысли, самодовольно ухмыляется. Теперь я могу вволю полюбоваться крепкими, пусть и слегка неровными зубами. Клыки и впрямь напоминают звериные, выделяются и заметно заострены. Само собой, я вижу только один клык — верхний правый. Улыбкой эту гримасу назвать трудно — изуродованная левая половина неподвижна. Кривой хищный оскал, а чем я еще могу ответить этому миру? Страшнее всего глаза. Довольно большие, они выглядят запавшими под нависающими лобными дугами и широкими бровями. В зрачках тьма кромешная и диковатый проблеск. Нет. Это не мой взгляд. Нет в нем ничего человеческого, совсем ничего.

— Ну и смешон же ты, — сообщает двойник моим голосом, низким и охрипшим. Странно слышать его со стороны, ещё более странно, чем видеть себя.

— Людям никогда не нравится на себя смотреть... Почему?

— Людям не нравится смотреть на тебя, — объясняю я ему, — Потому что ты — чумная крыса-переросток, чей бы облик ты не принимал.

— Люди не ценят своего счастья, — говорит он внимательно разглядывая свои-мои ладони. — А я бы в былые времена отдал все, чтобы стать тобой. Эти большие сильные руки, идеальное выносливое тело... Столько возможностей! Сияющие доспехи, блистательные победы, слава, почести, золото, любовь прекрасных женщин... Но не обольщайся. Для людей ты такой же выродок, как и я. Когда они разоблачат тебя, когда поймут, что с тобой не так, расправа будет короткой. Набросятся, как мои крысы, и разорвут на куски. Смешно, что ты это не понимаешь. Ты правда думаешь, что все это, — размашистым жестом он указывает на Лондон, корчащийся в предсмертной агонии, — Моих рук дело? Не гнев Господень, нет? Они это не заслужили? А вдруг я и есть Гнев Божий, Его орудие?

— Много возомнил о себе. Скромнее надо быть. По мне так ты обычный слизняк. К тому же нестерпимо вонючий.

Он пропускает мои слова мимо ушей.

— Своей алчностью, гордыней и жестокостью вы заслужили погибель. Вот вы и гибнете — все честно. Это вы Черная Смерть. Вы, а не чума. Смотри, как природа уничтожает смрадные клоаки ваших городов, — его-моя рука простирается над пылающими суконными и кожевенными мануфактурами за Темзой, — Как стирает вас с лица земли, превращая двуногих тварей в удобрения для своих лесов. Избавляясь от вас, мир становится лучше.

— От меня этот мир так легко не избавится, — предупреждаю я, — Только вместе с тобой. 

https://youtu\.be/spJlqZIHK24

Сентябрь 1347 года

— Сколько пальцев ? — верещит оруженосец, сотрясая ладонью перед моим забралом. — Сколько у меня пальцев, мессир?

Он показывает три. Указательный, средний и безымянный, грязные и растопыренные. Затейник ты, Мориц.

— Двадцать один, — говорю зло, но так глухо и невнятно, что сам себя не слышу, уж не знаю, слышит ли он. — Десять на руках, десять на ногах, и один, самый мелкий, промеж ног...

— Он в порядке! — радостно орет Мориц герольдам и маршалу турнира.

Оказывается, мне удалось самостоятельно сесть после падения. Немой Курт, мой слуга, помогает встать на ноги. На угрюмой физиономии с перебитым носом читается недовольство: не успел подхватить. Но таков уж регламент турнира — в финальных поединках слуги не бегают за конями хозяев, как это часто бывает, а стоят на определенных заранее местах. Красиво, зрелищно и без вопросов понятно, кто победил.

Скверное это дело — быть выбитым из седла. Турнир проигран к чертям. Все болит, но руки- ноги целы — уже хорошо. По грудной клетке будто конь промчался, надеюсь, что нет. Голова гудит, трибуны ревут, не знаю, где громче и противнее. Солнце в зените и очень жарко для середины сентября. Тело плавится в стальных оковах.

Проскрежетав сталью об сталь, поднимаю новомодное остроносое забрало «песья морда». Смотрю на своего соперника и понимаю, что турнир ещё не проигран: большой шлем, украшенный графской короной и геральдическим единорогом, глубоко врылся в песок.

Шаг вперед и натыкаюсь на рыцареныша. Судя по блондинистой шевелюре, смазливой мордашке и гербу на сюрко, из младших де Римонов или фон Лейденов, если граф Гоше взял кого-то из родственников по матери в оруженосцы. Их там столько, что черт ногу сломит...

— Стой, динстманн! — говорит он мне, презрительно хмурясь.

Старая аристократия. Настолько старая, что парнишка едва не лопается от спеси. Не мне похваляться родословной, но я имею собственный герб, замок и земли, а положение младшего брата навряд ли многим лучше участи динстманна, зависимого рыцаря. И тому и другому суждено служить своему сюзерену и носить его герб.

Охотно допускаю, что в силу юности, рыцареныш попросту не может подобрать слово, способное выразить низость моего происхождения, а назвать безродным ублюдком не позволяет воспитание. О моем дворянстве, унаследованном от липового отца, охотно сплетничают и злословят. За спиной и шепотом — в лицо редко кто решается. Жить-то хочется.   

Мальчишку оттягивает уверенная рука — Бертрам де Римон, следующий за Гоше по старшинству.

— Имей уважение, Лео. — и уже мне, — Это младший наш. Вымахал, но дурак еще, не серчай, ван Хорн.

— Пустое, — говорю.

Не такой уж и дурак. Кто захочет с его семейкой связываться? Вот и я не хочу.

Мой противник, граф Гоше де Римон, подает признаки жизни, будто услышав меня.

— Я таки выбил тебя из седла, ван Хорн, — кряхтит он, поднимаясь на ноги с помощью братьев.

— С этим не поспоришь, — ворчу, потирая отбитую задницу, хоть ребра все же больше болят и виной тому копьё де Римона, а не падение с коня.

— Но после этого, — продолжаю, — Мессиру графу не стоило вылетать из седла с такой поспешностью.

Гоше высоченный, самый здоровый мужик из всех, кого я знаю, косая сажень в плечах. В доспехах выглядит устрашающе. О силе удара я и вовсе не хочу вспоминать — тут дышать бы толком начать.

— Раз уж мы теперь разговариваем, ван Хорн, — басит из-под шлема эта груда мускулов и металла, — значит ли это, что мы примирились?

— Мы не ссорились.

— Ты знаешь, о чем я.

Знаю. Век не забуду, как ты бросил своего старшего незаконнорожденного брата Арно де Римона, искалеченным на поле боя, прознав, что ваш отец погиб, но не имея полной уверенности в тексте завещания. Вдруг бы бастарду досталась какая-нибудь мелкая синьория из обширных графских владений. О всем лене и речи быть не могло.

— Ты ведь навещал Арно в монастыре? — спрашивает граф. — Как он?

Самое время об этом поболтать, сукин ты сын. 

— Съезди и спроси.

— Я хочу продолжать поединок, — рычит Гоше. На вид сама злость и решимость, но я замечаю дрожь в ногах. Долго не протянет.

— На мечах!

— Да как тебе угодно, мессир граф.

Лео подает ему меч, я принимаю оружие из рук Морица... Гоше шатается и внезапно с поистине эпическим грохотом и скрежетом лат падает в песок. Братья бросаются к нему, но граф так и не приходит в себя. Победа за мной.

Зрители, особенно простой люд, недовольны, вспомнили все мои прозвища: «Слабак ты сегодня, Гюнтер Подкидыш! Сплоховал Черный Робар! И этого парня называют Быстрая Смерть? Не, граф Гоше круче был!» Многие свистят. Да срать я на это хотел. Я счастлив. Я завалил самого крупного зверя на этом турнире. Де Римоны платят с лихвой — на выкуп за коня и доспехи графа семья горожан может безбедно жить лет пять-десять. Мои потребности не столь скромны, но сумма все равно достойная. Неплохо было бы его отдубасить как следует за Арно, но поединок на мечах с Гоше — это не прогулка с дамой по живописным окрестностям. Дождусь более подходящего случая.

Моим последним противником станет победитель следующего боя. Между поединками, как обычно, выступают жонглеры и менестрели. Сейчас это группа акробатов из Франции. За представлением не слежу, на седьмой день турнира они начинают надоедать.

Треплю Локи по морде, мол, как ты, парень? Он фыркает, из чего следует, что все в порядке, потерплю пока. Если у Локи не все в порядке или он не в духе, может и укусить. Меня нет, но конюхам достается. Курт снимает с меня сюрко, чтобы отряхнуть от песка. Оно короткое, чуть ниже колен, из украшений только герб на груди — черно-белое шахматное поле и золотой охотничий рог. Я — бастард, но узаконенный, а потому перевязь на гербе носить не обязан. У Локи зато одежка поярче — шахматная попона с зубцами.

Мориц помогает мне снять перчатки, шлем и сабатоны, подает кубок с разбавленным вином для восстановления сил. Тем временем начинается поединок, а я сижу себе в тени под навесом и не без интереса наблюдаю как мой земляк Рикард де Рейн лихо расправляется с маршалом де Ла Бардом (не путать с маршалом турнира, тот просто безымянный неудачник). Мессир Рикард из побочной ветви Нибелунгов, королевская кровь, но род ведет от простолюдинки. Владения у него скромные, а его красавице жене нужны наряды и драгоценности не менее, чем другим женам. Сдается мне, что даже более. Да и детишки кушать просят небось. Этот знает зачем вышел на ристалище, о да. А маршалу оно так, перед дамами покрасоваться, о чем недвусмысленно свидетельствуют и пышные украшения шлема в виде графской короны и дракона, готовящегося к взлету, и роскошное сюрко, и позолота на доспехах. Ни у меня, ни у де Рейна ничего такого: у него — белые латы, у меня — вороненый доспех, но по последнему слову. Для нас это ремесло, мы зарабатываем на жизнь. С той лишь разницей, что я успеваю развлечься от души, а мессир Рикард предпочитает почаще молиться и благородно занудствовать.

До меча у них, однако, дошло, что тоже неплохо. Если его сиятельство маршал вымотает мне соперника как следует, вот честно, проставлюсь. Заслужил. К тому же маршал придумал новый регламент турнира, крайне выгодный для меня — без зачинщиков, но с отборочными поединками. Это позволило ему увеличить число участников (такого большого турнира, как нынче в Дижоне, на моей памяти ещё не было), а мне — заработать больше выкупов. Некоторые, правда, не смогли расплатиться. Кому-то простил, с кем-то договорились о рассрочке, кто-то пожелал присоединиться ко мне в бугурте, на войне или в честной рыцарской авантюре. Но в целом мне везло — попадалась крупная рыба.

На первый взгляд кажется, что турнир — дело прибыльное, но и затраты на него немалые. Только коней у меня с собой четыре: два боевых и два верховых. Курт и Мориц тоже не безлошадные, двух верховых взяли про запас, а ещё тяжеловозы, которые тащили две телеги со всяким скарбом — оружие и турнирные доспехи, для меня, для коня, моя боевая броня на всякий случай, броня Курта и Морица. А ещё шатер, все, что нужно в шатер, провиант и другие припасы. Получается целый табун лошадей, для обслуживания которого у нас два конюха — эти тоже приехали верхом, а не ножками из Вормса притопали. Сколько уходит овса и сена в день, считать не берусь. С нами ещё пара слуг для моих нужд и потребностей — необходимо поставить шатер, поддерживать в нем порядок, стряпать, устраивать пирушки для благородных друзей, которые горазды пить и жрать не меньше моего, следить за чистотой постели, потому что ко мне время от времени наведываются дамы, да, в конце концов, стирать мне портки, выносить ночной горшок и согревать воду для омовения. А ведь на первом турнире у меня был только оруженосец, два коня — мой и его, средней руки броня и оружие, что казалось безумной роскошью. Ели мы что придется, а спали у костра под открытым небом.

Побеждает все-таки де Рейн — эффектным ударом сносит дракона со шлема маршала. Поднимаю кубок в его сторону. Он приветствует меня кулаком в латной рукавице — готовься, мол. У него тоже есть время отдохнуть в тенечке под навесом — нас ждет очередное выступление жонглеров и финальный поединок турнира оруженосцев. Детки мерились силами вчера, я за этим безобразием не следил, предпочел не распыляться и использовать день для отдыха и зализывания ран после трех подряд горячих деньков на ристалище.

Одним из победителей оказался, к моему удивлению, Лео де Римон, что ж посмотрим, другим — фон кто-то-там барон Тмутаражопский... такое длинное имя, что никак в голову не укладывается — сразу вылетает. А вот сюрко и попона, расшитые сотнями бубенчиков, врежутся в память уже навеки — перезвон, как от стада овец. Любят молодые размах и пафос.

— Рождественский дед, — ржет мой оруженосец, ему глуховато вторит Курт.

— Не очень-то веселись, Мориц, в следующем году и тебя это ждёт. Бубенцов я тебе не обещаю, но вот кто-то посмеётся. Я в первую очередь.

— Мессир Робар! Вы подарите мне турнирные доспехи и оружие? — подпрыгивает юнец, — Я не буду ждать до двадцати одного года?

— Они же не ждут, — киваю я на участников поединка, — Да и я в свое время не дождался.

— Меня посвятят в рыцари! Спасибо, мессир, спасибо!

— Для этого нужно всего ничего — победить.

— Об этом не беспокойтесь, я вас не подведу.

— Хотелось бы верить, потому что выкуп я за тебя платить не буду, так и знай. Достанешься победителю со всеми потрохами.

Курт жестами показывает Морицу, что все, конец тебе, мелкий.

— Я вас не подведу, — уперто повторяет мальчик, но лицо его меняется, становится взрослее и серьезнее.

Не подведёт. Он и сейчас недурен, а через год будет ещё лучше — самое время выпихнуть кукушонка из гнезда.

Гоше не поскупился — доспехи у младшего де Римона не хуже, чем у старших братьев. На наруч мальчишка намотал зеленую тряпочку с вышитыми одуванчиками, которую полагалось неторопливо и показательно подносить к губам, вглядываясь в трибуны. Проклятье, даже знак отличия у дамы выпросил, все честь по чести. Я вот не озаботился как-то — рутина заела. Ладно, у меня есть шанс выбрать королеву любви и красоты. К несчастью, я запамятовал, какая из дам обещала мне за эту честь коня, какая перстень, а какая отдаться. Поди упомни, когда предложений больше двух десятков...

Сцену куртуазного лобызания одуванчиков безнадежно портит неуклюжий оруженосец, нахлобучив на красавчика де Римона шлем. Мориц тем временем отвлекся на беседу с какой-то барышней за ограждением.

— Баронесса фон Левенгальт, — шепчет он мне, вернувшись, — Передала через камеристку: двести гульденов и как обычно, если вы назовёте ее своей королевой.

Ничего себе — двести гульденов! Плохо, что неизвестно какой чеканки, но это в любом случае конь, доспехи и полное вооружение, если не в Милане заказывать, а местными умельцами обойтись. И треть годового дохода от моих земель. Щедро, слов нет, но странно — не припомню, чтобы Альенору такие вещи занимали. И что значит «как обычно»? Обычно мы чего только не делаем. Алчность, похоть и любопытство побеждают — высматриваю баронессу на трибуне и посылаю воздушный поцелуй.

В деле Лео, оказывается, парень не промах. Яблочко от яблоньки. Не помню я что-то бестолочей у них в роду, когда речь заходит о войне и ристалище. На третьей сшибке мессир Бубенчик Тмутаражопский, с праздничным перезвоном грохается оземь и признает свое поражение. Победитель потрясает копьем, целует свою тряпочку. После чего его торжественно посвящает в рыцари сам король. Де Римоны ликуют, благородная и не очень публика рукоплещет, дамы возбуждены — герой дня прекрасен, как грозный архистратиг в сияющей броне. Жаль, крыльев нет.

Следующим номером выступает менестрель, куда ж на турнире без них? Но это, как по мне, лучше, чем акробаты и прочие жонглеры. Музыка настраивает на правильный лад. Мэтр Люк, простолюдин из Страсбурга, исполняющий балладу собственного сочинения о любви Тристана и Изольды, представляет собой подлинное чудо. Его мощный голос то ныряет вниз, в мужской глубокий звук, то поднимается выше, чем женский. Сам мэтр Люк — мускулистый бородатый дядька лет за тридцать и многодетный папаша. Сила человеческого таланта и мастерства, никаких хирургических ухищрений. Все аплодируют. Дамы, да и некоторые рыцари, смахивают слезы. Королева велит отсыпать мэтру серебра. Менестрель раскланивается и уходит.

Наш выход. В детстве добрейший капеллан вбивал мне в башку, иногда все же через ремнем по заднице, всяческую латынь. Не то чтобы знания от этого задерживались в голове, но вот про гладиаторов зацепилось... И сейчас вспоминается, особенно после того, как маршал турнира (не путать с маршалом де Ла Бардом) изволил намекнуть, что Его Величество желал бы видеть поединок двух лучших мечников королевства. Без щитов.

Де Рейн едва слышно фыркает. В конном поединке на копьях шанс у него был. В пешем на мечах — нет. Но воля короля — закон.

— До тридцати ударов, мессиры, или до очевидной победы, — сообщает нам маршал. — Только поаккуратнее, без членовредительства, в стопы и в голову не бить, отступать не больше, чем на три шага... да вы и сами знаете.

Да уж знаем, на нашем счету больше турниров, чем у этого маршала прожитых лет, хоть у него небось лысина под шапероном.

— Если будет ничья, — продолжает маршал, — судьбу поединка решит совет из двенадцати знатных дам. Так что вы уж постарайтесь, мессиры, чтобы до этого не дошло.

У меня поединков с ничьей отродясь не бывало. Не на мечах. Но вот интересно, а как решается вопрос, если и у дам выходит шесть на шесть? Монетку бросают?

— Это все потому, что мессир Гоше до сих пор без чувств, — с досадой говорит де Рейн. — Король и дамы возжелали гуманности. Будто на мечах это как на перинке покувыркаться.

Мне тоже не по себе, но по другой причине. Случалось мне убивать людей ножом, мечом, боевым топором, копьём, шестопером, моргенштерном, кочергой, из лука, арбалета и голыми руками. Случалось мне убивать людей на поле боя, на дуэлях, на судебных поединках, в трактирах, на большой дороге, да хоть в подворотне, но не на турнире. Не то чтобы смерти на ристалище были в диковинку, но к чему портить праздник похоронами?

Нас быстро переоблачают для боя на мечах. Оруженосцы де Рейна — его сыновья, близнецы лет шестнадцати. Впрочем, есть еще и опытный слуга.

Мы с мессиром Рикардом клянемся друг другу в вечной дружбе (ему, наверно, сама мысль об этом противна, поскольку с пятью коленами благородных предков у меня туговато) и пожимаем друг другу руки. С этим ритуалом он тоже слишком уж спешит покончить. 

— Развлечем их? — спрашиваю.

Он нехотя кивает.

Боевой поединок на мечах — не такое уж занимательное зрелище. Заканчивается он быстро, иногда человек и вздохнуть не успевает. На турнире же вполне уместно устроить маленькое представление для благодарных зрителей. Тем более что король заплатил мне пятьсот флоринов только за участие в турнире. Готов поспорить, что де Рейн тоже свое получил. Почему бы не отработать? Но благородный и честный мессир Рикард не любит представления. Ему правду жизни подавай, никакого веселья. Остается только сожалеть, что на его месте не Арно де Римон. Вот он и впрямь был рыцарь без страха и упрека, единственный из всех, кого я знал. Два года, что я был у него оруженосцем, — лучшие годы моей жизни. Да и после моего посвящения мы дружили и часто пересекались на турнирах. Чего мы только не вытворяли на радость почтенной публике! Специально готовились, всякий раз что-то новое придумывали и разучивали... Минул год с тех пор, как Арно потерял ногу и ушел в монастырь по милости своего мудаковатого братца, которого я, не ровен час, отправил на тот свет. А может, добрый боженька вмешался в дела людские посредством тупого копья в моей руке. Такая вот ирония судьбы.

— Только не сильно затягиваем, — нудит мессир Рикард, — А то костей потом не соберешь. Мне де Ла Барда хватило.

— Да не плачься ты так, де Рейн. Если ты не заметил, намекну, что я с Гоше бился, пара ребер точно сказали прощай.

— Так может снимешься? — интересуется он. — Победа без боя не так почетна, но я не откажусь, не переживай.

А он не так плох, как мне казалось. Умеет завернуть.

— Чудеса бывают, де Рейн, но я бы на твоем месте на них не надеялся. С чего начнем?

Мы быстро сговариваемся о том, что хотим показать. Идеи мои, ему всё не по нраву.

— Фиглярство, — ворчит мессир Рикард. — Все это фиглярство и жонглерство. Балаган.

— Это искусство, де Рейн.

— А я что говорю? 

Начинаем мы чинненько. Показываем разные атаки и защиты ради красоты приемов и техник. Обмениваемся первыми ударами. После неудачной атаки я получаю с размаху по ребрам. Если бы они и впрямь были сломаны, тут бы поединку и конец, но все равно на мгновенье темнеет в глазах и я пропускаю ещё ударов пять. Надо ли говорить, что меня продолжают колотить по ребрам со всей дури? Но я для того это и сказал, чтобы дать ему надежду и проверить как далеко простирается хваленое благородство. Переведя дух, перехожу из защиты в атаку, стараясь двигаться и кружиться. Гибко ухожу от удара, изогнувшись едва ли не в мостик и легко возвращаюсь в исходное положение.

Трибуны дружно ахают — кто же знал, что так можно в доспехе. Мессир Рикард зато теряет и меня, и равновесие. Его разворачивает и он оказывается ко мне спиной, напрашиваясь на захват и меч у горла, то есть мою очевидную и несомненную победу. Но прием грязноватый, а я хочу победить своего благородного, мать его, соперника самым что ни на есть благороднейшим образом. Переблагородить к чертям собачьим. Представление так представление — должно быть от души с настоящей историей, драмой и пафосом. Продаю этот момент, чтобы все видели, как я опускаю меч и жду, пока де Рейн неуклюже повернется. Перехожу в защиту, даю ему атаковать. На меня вновь обрушивается град ударов.

— По больному месту, мессир де Рейн? — спрашиваю, защищаясь, кружась и отклоняясь, — Благородно ли это?

— По корпусу, — парирует он, — Правилами не запрещено. Не можешь — сдавайся.

Он крушит меня безжалостно и во всю силу, когда успевает достать. Я по-прежнему много двигаюсь, бегаю и даже прыгаю, заставляя его вертеться. Показываю на радость публике чудеса гибкости и баланса, уходя от удара. Но все же частенько позволяю де Рейну меня достать. Счёт позорные двадцать пять на восемь в его пользу. Момент, когда возможно любое развитие событий. Трибуны сходят с ума. Мессир Рикард чувствует вкус крови — еще немного продержаться и победа за ним, но дышит он уже громко и тяжело. Вот с этого момента я и начинаю атаку. Теперь уже не понарошку. Двадцать два удара. У меня двадцать два удара. Дубасить его во всю силу я не стремлюсь, но мою скорость ему уже не выдержать. Удар сыпется за ударом. Он бьётся из последних сил и даже пытается атаковать, помня что преимущество на его стороне. Вот только оно стремительно сокращается.

— Не можешь — сдавайся, — повторяю его слова. 

Мессир Рикард не сдается. Он злится, продолжает яростно отбиваться. Но шансов у него уже нет. Предупреждал же, дважды повторять не стану. Последние десять ударов я наношу уже во всю силу, четко и безжалостно. Тут уж никто не устоит.

Дело сделано — противник на земле, мой меч на его горле. В наступившей тишине, отчетливо слышен девичий крик: «Нет! Папа!» — да, папеньке несомненно больно. Вслед за этим: «Катриона, сядь! С ним все в порядке!» Невольно поворачиваюсь к трибунам. Сквозь забрало и едкий пот, заливающий глаза, вижу мадам Изольду, жену де Рейна. Рядом с ней тоненькая девушка в зеленом шелковом платье. Вскочила, сжала кулачки... Семейное сходство очевидно. Точеное личико совершенно немыслимой красоты и огромные глаза, яростные, как у дикой кошки. Изольде ценой неимоверных усилий удается ее усадить.

— Твоя дочь, де Рейн? — я помогаю ему подняться. Мы изображаем дружеские объятия.

— Даже не смотри в ее сторону, — очень тихо и очень зло предупреждает меня мессир Рикард, — И думать не смей...

— Катриона? Да? — я пробую на вкус красивое и необычное имя.

— Ван Хорн, ты меня слышал?

Честно говоря, в одно ухо влетело, в другое вылетело — все мои мысли заполняет его дочка. Как я мог не заметить эту юную фею у нас в Вормсе?

— Да не беспокойся ты так, мессир Рикард, свататься не буду.

— Слава богу, только такой родни мне и не хватало, — ворчит он.

— Мне тоже.

— У тебя никакой нет.

— Добрые все какие, а может я плачу от этого по ночам!

Мессир Рикард издает недоверчивый смешок и это почти обидно. Хоть и правда, разве можно горевать о том, чего никогда не имел?

Герольд объявляет меня победителем турнира. Оруженосец помогает снять перчатки и шлем. Наконец-то стягиваю подшлемную шапочку и разгребаю пятерней слипшиеся волосы. Раскланявшись королевской ложе и дамам, поворачиваюсь к простому люду. Широко раскинув руки, наслаждаюсь шумом, гамом, дружным топотом и всеобщей любовью. Положа руку на сердце, в этот момент я абсолютно счастлив. Да, тщеславие, да, гордыня, и гореть мне за это в аду, но мне и так-то райские кущи не светят, а купаться в славе и признании — чертовски приятное занятие. Наконец, потянув время, кланяюсь как можно ниже.

— Это же чернь, мессир, — шипит на меня маршал турнира.

— Это народ Бургундии, — возражаю я, преклоняя колено перед королевской ложей. То же делает и де Рейн.

Королевская ложа сверкает драгоценностями, переливается шелками, бархатом и яркими облачениями церковных прелатов. В сборе почти вся главная ветвь Нибелунгов: король Шарль, которого у нас в Вормсе называют Карлом на германский манер, королева Изабелла, наследник — принц Анри. В честь его свадьбы и проводится турнир. Молодая жена, французская принцесса Жанна, сияет рядом с ним в лазурной парче. Младший принц Луи, одет едва ли не во власяницу и явно не рад, что находится на турнире. Присутствует также брат короля, мой сюзерен герцог Людвик Франконский. В Вормсе его с гордостью и трепетом называют «нашим Людвигом» или Старым Лисом. Хотя он вовсе не стар — около сорока, а седые пряди в рыжих волосах выглядят странно при молодом лице. Герцог возглавляет так называемую Рейнскую ветвь или Рейнскую партию, которая вечно соперничает с Дижонской. С ним младшая дочь Филиппа, пфальцграфиня Рейнская, более известная как Пиппа. Девушка неглупая и не самая страшненькая, но с маленьким горбиком и репутацией колдуньи, что несколько путает возможные марьяжи. Сейчас она порозовела от возбуждения, похорошела, а взгляд ее полон восторга. Вот каковы они, книжные девицы! Только притащи их на турнир — живехонько начнут бросать рукава понравившимся рыцарям.

Король Бургундии выпрямляется во весь свой немалый рост... и во всю немалую ширь, что не красит мужчину. Голос его рокочет:

— Благодарю доблестных рыцарей за честную, благородную борьбу и соблюдение правил турнира. Тебя, мессир Робар, я поздравляю с достойной и красивой победой. Тебя же, мессир Рикард, с тем, что ты уступил только первому мечу Бургундии, а это, несомненно, большая честь. Моего же брата, герцога Франконского, поздравляю с тем, что лучшие рыцари королевства являются его вассалами. Мы гордимся вами, господа. 

Король берет паузу — трибунам и простому люду надо нахлопаться и наораться вволю, после чего кивает маршалу турнира. Тот подает знак герольду. Трубят горны, наступает ошеломляющая тишина.

— Желаешь ли ты, Робар ван Хорн, назвать королеву любви и красоты, чтобы получить из ее рук трофей турнира? — спрашивает герольд.

Желаю? Да я с ума схожу от нетерпения!

— Я хочу провозгласить королевой любви и красоты... — мой голос в наступившей тишине кажется слишком громким и раскатистым, — Катриону де Рейн, дочь моего благородного соперника, мессира Рикарда.

Катриона де Рейн заметно бледнеет. Встать она не торопится, но вокруг нарастает людской гул, да и маменька подталкивает. Катриона пристально смотрит на меня — на лице нет и тени радости от свалившейся на нее чести. Молчание затягивается и вовсе не из-за девичьей робости или сомнений — ее ответ я прочитал с первого взгляда. Она тоже умеет взять паузу.

— Нет, — произносит она наконец, — Ни за что и никогда я не буду вашей королевой любви и красоты, мессир Робар.

Отказ ранит неожиданно больно, но все, что мне остаётся — принять его и поклониться с достоинством. Внутри будто вулкан взрывается, кровь стучит в висках и отчаянно хочется разнести что-нибудь к чертям.

— Прости, бога ради, ван Хорн, — видно, что де Рейн раздосадован не меньше моего. — Она впервые на турнире. Испугалась, должно быть.

— Дама имеет полное право отказать, — отвечаю я сумрачно, но примирительно.

По трибунам постепенно, не до всех сразу доходит, что произошло, проносится вздох удивления, которое быстро сменяется разочарованием и возмущенными выкриками, даже топотом и свистом простого люда. Они придумывают про меня кровавые небылицы, но любят — я такой, как они, выбрался с самого дна.

По трибунам неуловимым шепотом скользит ее имя, странным и роковым образом переплетаясь с моим. Катриона де Рейн. Кто она? Да кто она такая, черт подери? Где она? Покажите? Что в самом деле так хороша? Она отказала ван Хорну? Катриона де Рейн. Робар ван Хорн. Катриона. Робар. Катриона. Ван Хорн. 

Неловкое положение спасает королева Изабелла. Отчасти для того их, королев, и придумали, чтобы спасать неловкие положения и вручать награды. Поэтому они всегда готовы что-нибудь кому-нибудь вручить и сказать при этом правильные слова.

— Ах, юные красавицы столь капризны, — мило улыбается королева. — Зато я с радостью вручила бы трофей победителю. Вы ведь не откажете в этом маленьком удовольствии, вашей королеве, мессир Робар?

Отказать в такой просьбе невозможно. Королева Бургундии занимает трон королевы любви и красоты, я преклоняю перед ней колено.

— Добавить к своим титулам титул вашей королевы любви и красоты, честь для меня, — говорит она. — Но все же я полагаю, что вы предпочли бы видеть на моем месте другую. Не спорьте, я в матери вам гожусь и кое-что понимаю в этой жизни! Потому я принимаю этот титул только на сегодняшний день. У вас есть еще одна возможность проявить доблесть на этом турнире, а у вашей строптивой избранницы одуматься. Юные сердца так переменчивы. Дерзайте, мой мальчик.

Королева все-таки милая женщина. Вручив мне кубок, а вместе с ним и награду в пятьсот флоринов, она заставляет меня подняться, обнимает, чем вызывает бурную овацию и быстро ретируется, растворяясь в пестром обществе придворных дам.

Объезжая ристалище верхом с кубком в руке я еще не раз встречаюсь глазами с Катрионой де Рейн. Не похоже, что девица боится моих шрамов, да и с чего бы? Де Рейны живут через две улицы, она часто меня видела. Понятно, что я не замечал сопливую малявку, какой она несомненно была до недавнего времени, но дети любят пялиться на всякое уродство и пересказывать друг другу страшилки. Про меня можно много страшилок порассказать.

По регламенту турнира победитель должен собрать войско для общей схватки. На этот раз предстояло штурмовать потешную крепость, защищать которую будет армия маршала де Ла Барда. Крепость, разумеется, тоже с размахом, размером почти с настоящую, с башнями, барбаканом и рвом. В случае победы капитан получает пятьсот флоринов, остальные — по сотне, не считая выкупов. И тут маршальский регламент мне на руку: первые три имени я должен назвать сам, остальные вольны решать, присоединяться ко мне или к маршалу. Раньше все определял жребий.

Начинаю я с того, что громогласно, ко всеобщему ликованию, приглашаю в свое войско де Рейна. Понимаю, что он меня недолюбливает и охотнее сражался бы под началом своего приятеля маршала, пусть и за Дижонскую партию, но после выходки дочери ему ничего не остается, кроме как поблагодарить меня за оказанную честь. Вторым я приглашаю Лео де Римона. Юнец удивлен и немного раздосадован, но дружные тычки братьев и кузенов вынуждают его понуро топать ко мне.

— Поздравляю, мессир, — говорю я ему. — Меня посвятил в рыцари ваш отец и я никогда не забуду тот день.

— Уж это точно, — фыркает Бертрам де Римон.

Забудешь такое. Тогда мы штурмовали крепость. Настоящую, на настоящей войне. Началось все ночью, а закончилось как раз к обеду. Я изрядно вывозился в грязи и крови. Кровь была всех возможных видов: засохшая, свежая, своя, чужая... ну и с лошадью не повезло. Про пот, мочу и дерьмо распространяться не буду, но это хотя бы все свое. Когда маршал де Римон ударил меня, коленопреклоненного, мечом по плечу, я пошатнулся и пришлось собрать все оставшиеся силы и держать спину, хоть очень хотелось растянуться в грязи. Темнело в глазах, но я упорно повторял за маршалом слова клятвы. К счастью, ему тоже было не до долгих речей. После посвящения я не смог встать на ноги. Мессир Готье сам поднял меня, чтобы обнять. Меня удивило, что он не боится запачкаться. «Теперь ты рыцарь, сынок, поздравляю!» — после этих слов я упал без сил в жирную чавкающую грязь. Кто-то сердобольный, кажется, это как раз и был Бертрам, сунул мне в руку меч, чтобы я мог попасть в Вальгаллу. С Христом подчас трудно договориться, а Один всегда примет воина. Вцепившись в этот меч, я позволил себе наконец расслабиться и потерять сознание.

— Да, я не забуду тот день, — продолжаю я. — И вашего отца, маршала Готье де Римона, вечная ему память. И большая честь для меня пригласить его сына в свое войско в такой важный для каждого рыцаря день.

Протягиваю Лео руку и он пожимает ее:

— Это честь для меня, мессир.

Таким образом, убиты два зайца — мальчишке стыдно за недавнее пренебрежение, а его братья, их многоопытный дядюшка Жильбер и кузен по маменьке барон Карл фон Лейден, естественно, тут же присоединяются. Брат барона Вольфгер фон Лейден следует за ним. На трибунах уже шушукаются о противостоянии Рейнской и Дижонской партии. А хоть бы и так, дело сделано, от желающих сражаться под моими знаменами нет отбоя. Но я называю ещё одно имя: Цезарь де Бержерак, к которому, кто бы сомневался, присоединяется его брат-близнец Александр. Они рыцари-госпитальеры и друзья Арно, а ещё крупные парни и отменные бойцы. В мой отряд вливаются и «задолжавшие» рыцари, чтобы расплатиться по счетам и потешить себя отменной дракой. Отряд собрался отменный, хоть настоящую крепость штурмуй.

Сумерки неторопливо стирают яркость красок. Жару, густую и застывшую, хоть ножом режь, робея, тревожит свежий ветерок — то поигрывает влажными после купания волосами, то прячется в ближайшем перелеске. Даже не пытаюсь застегнуть плотный ряд пуговиц на черном котарди с гербом. Льняную безрукавку, к которой крепятся шоссы, тоже не сильно затягиваю ― все лучше, чем явиться на пир мокрым от пота.

Пользуясь хорошей погодой, пир и танцы устроили на возвышенности под открытым небом. Зал, способный вместить всех гостей, еще поискать, да и у нас в Бургундии простолюдинам позволено пусть изредка и издали присоединиться к господским празднествам. Всякий, кто веселится сегодня на ярмарке в низине, а то и вовсе в Дижоне, будет рассказывать внукам, как пил на королевской свадьбе, видел невесту и до чего ж она была хороша.

Путь предстоит неблизкий — через весь лагерь на полтысячи шатров. Компанию мне составил Вольфгер фон Лейден, с которым мы успели отобедать и поплавать в озере после турнира.

Фон Лейдены — знатный баронский род, старинный, но в сравнении с де Римонами, считай, выскочки. Многие до сих пор говорят, что Готелинда фон Лейден не ровня своему мужу, покойному маршалу Готье. То-то ее родственники и рады таскать тапки в зубах. Вольфу это не по нутру. Он выбрал другой путь и служит не брату или кузенам, а, как и я, герцогу Франконскому. В битвах и бугуртах он столь часто прикрывал мне спину, что мы научились понимать друг друга без слов.

Потешный город из шелка, парчи, бархата и крашеного полотна, уж кто во что горазд, встречает нас шумно, радостными выкриками и множеством рукопожатий. Ближе к озеру обустроены бани, что нелишне в такую жару. Многие ныряют из горячих кадок прямо в озеро, не стыдясь наготы, а кто-то и на баню не разменивается. За чистотой следят — слишком много знати собралось вокруг. Дерьмо и отбросы выгребает целая армия золотарей, иначе лагерь распространял бы вокруг себя адское зловоние и тучи насекомых. И так-то запашок не из приятных.

Минуем деревянную церковь, построенную исключительно ради турнира, и окунаемся в пеструю кутерьму ярмарки, развернувшейся вокруг ристалища. Здесь продается все на свете, а если чего и нет — не беда, всегда можно раздобыть в Дижоне. Целый божий день на ярмарке дают представления на любой вкус: от высокого жанра до низкого, от трагедий из жизни королей и королев до кривляний карликов и уродцев, от печальных баллад о любви до похабных куплетов. Простой люд вырядился ненамного скромнее господ. Может ткани подешевле, да цвета чуть бледнее, но это с лихвой искупается их невероятными сочетаниями: красный с голубым и желтый с синим нынче в особом фаворе.

Меня узнают и снова поднимается шум и гам.

— Мессир, ван Хорн!

— Сам Черный Робар! Глазам не верю, сто чертей мне в селезенку!

— А кому ж еще быть, как не ему? — радостно орет с дерева чумазый мальчишка, — В черном по такой-то жаре и шрам во всю рожу!

— Не изволят ли мессиры освежиться сидром, — предлагает торговец в смешной ушастой шапке, — Мой сидр самый душистый в мире. Прошу вас, мессиры, уважьте. От самого сердца! Уж так на турнире порадовали...

Мы изволим, слишком уж велико искушение в жару. Сидр и в самом деле хорош. Мягкий, в меру сладкий с приятной кислинкой и лёгкой терпкостью.

— Айву добавляю, — доверительным шепотом делится торговец, будто подозревая нас в тайном желании отойти от рыцарских дел и заняться изготовлением сидра, — Так и вкуснее и здоровее, но главное не перестараться, мессиры, иначе терпкий получается, аж скулы сводит.

Уважительно киваем. А что, совет дельный. На клочке горной каменистой земли, гордо именуемом моей вотчиной, редкая яблоня зацепится, не то, что приживется. Но останавливаться на столь скромном владении я не собираюсь. Может велю когда-нибудь мажордому: «Милейший, распорядитесь класть айву в сидр». То-то бедняга удивится.

Даже посреди ярмарочной суеты Вольфа фон Лейдена видно и слышно издали. Статный светловолосый рыцарь, васильковое котарди с расшитыми золотом рукавами, залихватская остроносая шляпа с фазаньим пером — дамы и девицы засматриваются. Да и я выгодно оттеняю своей мрачноватой страхолюдностью.

— Для меня, — рассуждает он, попивая свой сидр, — Турнир тоже не самый поганый: подрался от души, ничего не сломал, проиграл только кузену Гоше, а он не стал брать выкуп.

— Благородно.

— Да брось ты терзаться, — Вольф, по своему обыкновению, приписывает мне высокие чувства, которых я не испытываю, — Оклемается. Такого быка одним тычком не завалишь.

— Так не одним, — качаю головой, — Не одним.

— А иначе в чем интерес? Но как вы дрались с де Рейном! Умеешь ты завести публику... А Катриона! Как выросла и расцвела!

До меня доходит, что де Рейны, де Римоны и фон Лейдены соседи по поместьям. Должно быть, хорошо знакомы.

— Не могу о том судить, — отвечаю сумрачно, — Знать о ней ничего не знал до сегодня.

— Зацепило тебя, брат, — Вольфгер лыбится изо всех сил и посылает целую пригоршню воздушных поцелуев веселой стайке горожанок.

— Я б на твоём месте ещё разок спросил. А нет, так и нет. В Бургундии не перевелись ещё барышни весьма расположенные к победителям турниров.

— Бугурт впереди, — ворчу, — Вот и узнаем, кто победитель.

Упоминание девицы де Рейн надёжно портит настроение. Много о себе мнит, носом крутит, да к тому же не в моем вкусе — худышка глазастая. Ни стати женской, ни форм. Только из головы не идёт, хоть ты тресни.

— Да что ты расплакался, — Вольфгер поглаживает аккуратную бородку, — Выкрутишься как всегда.

— Вы уж выиграйте, мессиры, — торговец сидром молитвенно складывает руки, — Я на вас десять гульденов поставил.

— Слыхал? — кивает Вольф, — Народ с нами. Десять гульденов — немалые деньги. Но ты не бойся, добрый человек, не подведем.

— Благослови вас Господь и Святые Угодники! Пришлю вам, мессиры, по бочонку сидра за победу.

Выпив еще по кружке сидра, прощаемся с радушным хозяином. По пути нас чем только не пытаются угостить, а все ярмарочные шлюхи готовы дать бесплатно.

Постепенно толпа вокруг нас становится все знатнее и наряднее. Отходим подальше в лесок, чтобы отлить. Пред монаршими очами вроде как не с руки. Застегиваем котарди на все пуговицы, поправляем пояса.

С высоты открывается прекрасный вид на шатры, ристалище, озеро, потешную крепость и белокаменный Дижон под синей черепицей. Народу на пиру столько, что я понятия не имею, как их удалось рассадить — умеют у нас свадьбы гулять. Даже королевских столов несколько, чтобы все гости могли полюбоваться великолепием древнейшей династии Христианского мира. Поев за одним столом, Нибелунги снимаются с места и торжественно шествуют под музыку по золотой парче, раскинутой через все поле, за другой. Главная задача в этом деле не споткнуться и лучезарно улыбаться.

Мы подходим как раз в такой момент, почтительно замираем, как и прочие гости. Красиво, что тут скажешь, каждое движение напоминает танец — медленную манерную павану. Одежд вычурнее и роскошнее не увидишь: длинные шлейфы и горностаевые мантии, на которых гроздьями висят пажи, облако благовоний, чтобы отбивать душок этих мантий и отгонять насекомых...

В итоге мы путаемся в столах: нас предупредили про второй и третий от королевского. Но как теперь считать? Счастье, что всюду снуют пажи, чашники и прочая придворная мелюзга, чтобы указать твое место в этой жизни. Мое место оказывается среди знати. Не все мне знакомы, но даже беглый взгляд на одежду, дает понять, что я один здесь без титула, сана и родословной. Гости предусмотрительно рассажены по принципу мальчик-девочка и так, чтобы супруги, если они присутствуют, не сидели рядом и не мешали всяческим куртуазностям. Оглядываюсь на Вольфгера, которого отправили за соседний стол, но так далеко от соли, что и не увидишь.

По правую руку от меня, к счастью или несчастью, сидит невольно обиженная мною Альенора фон Левенгальт. Слева — незнакомая дама, которая смотрит на меня, как на исчадье ада. Я к таким взглядам привык, но они слабо располагают к светской беседе.

С моего места отлично просматривается стол, где разместились де Рейны и почему-то всем семейством — никогда эти придворные выкрутасы не пойму. Я могу время от времени поглядывать на Катриону, но в действительности пялюсь на нее, как голодный пес на рождественский пирог.

Напротив меня несокрушимой громадой возвышается розовощекий Анри де Вержи, епископ Макона, в нарядной лиловой сутане, золоте и аметистах. Тонзуру прикрывает муаровая шапочка. Справа от него — графиня де Шалон, дальний родственник ее мужа был моим первым оруженосцем. Слева от монсеньора епископа — молоденькая незнакомая дама в роскошном сливовом дамасте, затканном золотистыми павлинами. Взгляд святого отца так и косит на обтянутые тканью грудки.

Баронессе фон Левенгальт не до куртуазностей. Ее переполняет гнев.

— Поделом тебе. Нет, я все могу понять! Эта твоя итальянская жидовка, которая бегает за тобой по всей Европе, она хотя бы женщина. Но это что такое? Женщина? Нет! Это тощий ребенок, — распекает меня Альенора, заслуженно гордящаяся пышностью форм. — К тому же испорченный и невоспитанный, розги по ней плачут.

Нежная бело-розовая красота баронессы втиснута в роскошную бирюзовую тафту с сиреневым отливом. Солнцем светятся волосы, заплетённые в замысловатые косы, и едва прикрытые тончайшим покрывалом. Пухлые губы, не вписывающиеся в нынешние каноны, но на мой вкус соблазнительные, неодобрительно кривятся при взгляде на Катриону.

— Это был дружеский жест де Рейну, — обойдя вниманием фазанов и лебедей в оперенье, я отрезаю баронессе и себе седло барашка в винном соусе, — Девушка мне безразлична.

— То-то ты с нее глаз не сводишь! Это даже непристойно, у взрослой дамы от твоих страстных взглядов исподлобья истерика бы сделалась... а уж у невинной девицы, на которую никто так не смотрел... да еще такими чернющими глазищами...

А она права. Вот ведь напасть прицепилась.

— Откуда тебе знать, может я на монсеньора епископа гляжу.

— Монсеньёр епископ явно не в твоём вкусе, — срезает меня налету Альенора, — И что это значит «дружеский жест де Рейну»? Он  стал тебе другом? С каких это пор? Даже не пытаюсь понять, чем этот жест должен был его обрадовать, но де Рейн достоин уважения, а я ничто для тебя?

Собрав волю в кулак, я перевожу взгляд на Альенору. Наполняю ее кубок. Пришло время чистосердечно каяться, просить прощения и мириться.

— Кажется, я тоже испорченный и невоспитанный, хоть меня и били всю мою жизнь, пока я не начал бить всех в ответ. Прости, Нора, я плохо с тобой обошелся. Пренебрег твоей щедростью и нашей давней дружбой.

— Ах, это теперь дружбой называется...

— Любое желание, — коротко предлагаю я.

— Это уже другой разговор. Я подумаю.

Она с мечтательным видом отправляет в рот оливку, фаршированную миндалем, и милостиво позволяет мне поцеловать белый мизинчик.

Пирующих сегодня развлекает Тристан Хармс, придворный менестрель моего сюзерена. Киваю, встретившись взглядом. Шпильман кланяется в ответ. Одет он в синие и красные шелка с вышитыми драконами. Зубчатые рукава чуть не до колен, разноцветные, как и шоссы. Он высок и строен, недурен собой, но не сказать, что ярок. Переодевшись в неброское городское платье, тут же сливается с толпой. Даже у нас в Вормсе не все узнают. А с лютней в кричащем оперенье и свете факелов равных ему нет. Нежный перебор струн и привычный низкий голос бередят душу.

Замечая, что я опять смотрю на Катриону де Рейн, и она даже не отводит взгляд, принимаю решение поухаживать за соседкой слева. Наполняю ее кубок вином.

— Не желаете ли оленины, мадам? Нет? Может утку? Барашка? Паштет? Сыр? Тоже нет? Мадам соблюдает пост? Оливки с миндалем?

Она заметно бледнеет и смотрит на меня с таким ужасом, будто я Змей Искуситель со злополучным яблоком.

— Вы меня расстраиваете, мадам, — вздыхаю я.

Цепенея от страха, она принимает оливки и наконец-то выглядывает из-под покрывала и смотрит мне в лицо. Она немолода, лет сорок, но прекрасно выглядит — телом девочка, а в темных косах поблескивает редкая седина.

— Право же, мадам, оно того не стоит, не так уж я и страшен. Это всего лишь шрамы, чего бояться?

— Ах, простите, — шепчет она, зрачки расширены до предела, — Мне очень жаль, мессир, что вы истолковали мое... волнение подобным образом. Шрамы — признак доблести, они пугают только слабых духом. Но, должна признать, вы имеете отношение к причине моего волнения...

— Простите, ради Бога, если я чем-то вас расстроил.

— О нет, что вы... Странно, но без ваших вороненых лат вы не выглядите таким грозным и устрашающим.

— Да что ж такое?! — сокрушаюсь я, — Обычно мне говорят, что в шлеме у меня более располагающий вид.

— И, боже мой, вы так молоды, — она пропускает шутку мимо ушей. — Сколько вам лет?

— Двадцать пять, — говорю, хотя понятия не имею так ли это.

По слухам, меня нашли младенцем то ли на Самайн, то ли на Йоль, то ли на кладбище, то ли в усыпальнице Нибелунгов на коленях у каменного короля Гюнтера. И, честно говоря, нет никакой ясности, был это я или какой-то другой ребенок, брошенный матерью. Подкидыша ухитрились потерять, но легенду не забыли. Десять лет спустя, когда герцог привез меня в Вормс в собственном седле, пошла молва, что я тот самый мальчик. Возраст и приметы вроде бы сходились. Будто этого было мало, рыцарь Каспер ван Хорн признал во мне своего сына, прижитого от служанки, что только осложнило и запутало историю моего происхождения.

Дама смотрит на меня с грустью и нежностью, как матери смотрят на идущих в бой сыновей, хотя мне-то откуда знать. Взгляд проникает в самое сердце и задевает там что-то очень больное и уязвимое.

— Оглянитесь вокруг, мессир. Это пир мертвецов. Все эти люди в роскошных одеяниях, доблестные рыцари и прекрасные дамы... Они еще не знают, что умрут в следующем году. Не меньше половины из них... Я тоже умру.

Она говорит странные вещи, но помешанной не выглядит. А с другой стороны, как выглядят помешанные? Не все же буйствуют.

— И я умру, мадам, — осторожно говорю я, — Человек смертен. Не верю, что для вас это новость.

— На ваш счет у меня есть сомнения, — она качает головой.

— Я не умру? — удивляюсь я почти искренне.

— Вы умрете и не раз. Но не в следующем году. Хоть может кто-то и сочтет вас мертвым... И, если говорить о вас, это очень странно. Я вижу нечто темное у вас внутри.

Дьявольщина. Не помешанная. Одаренная. Сглатываю, хватаясь за кубок.

— Скажи ещё, что на нём порча, сглаз и венец безбрачия, — вмешивается Альенора, — Ты пугаешь мне мальчика. Мужчины мнительны, смотри как побледнел. Не обращай внимания, Робар, не все ее пророчества сбываются.

— Сегодня сбылось, — замечает дама.

— Что-то уже сбылось? — интересуюсь я, — Мадам... простите не расслышал ваше имя...

— Маргарита, — она протягивает руку, которую я целую. Пальцы холодные и дрожат.

— Маргарита де Лер, графиня де Мортень.

— Марго сказала, что ты не выберешь меня сегодня, даже если я перебью все ставки.

— Так вот откуда взялись баснословные двести гульденов!

— Вот откуда взялось желание стать королевой любви и красоты — этакое ребячество в мои годы, — смеется Альенора, — Но мне любопытно, я перебила ставки?

— Ещё бы. Но ты могла попросить просто так, тебе бы я никогда не отказал.

— Правда же он милый, Марго?

— Я выбрала бы другое слово, — возражает графиня, взглянув на меня. Кажется, она полностью овладела своими чувствами: — Но эти скулы...

— А глаза?! Мне так нравится, когда он опускает ресницы.

— Дамы, дамы, я все еще здесь... хотя, признаться, нечасто мою наружность хвалят, так что продолжайте, не стесняйтесь. Но сперва выпьем за приятное знакомство и, прошу прощения, графиня, чтобы и в самом деле не все ваши предсказания сбывались.

— Я бы и сама рада, мессир.

— Ты мне вот что скажи, — Альенора кивает на своего барона, шумно кутящего на другом конце стола, — Моего муженька заберут черти наконец?

— Нет.

— Я так и знала. Дерьмо всегда всплывает. На этом турнире хоть не разорил, бестолочь, — во втором поединке выбыл, а не в первом, и от выкупа не отказался, но ведь ещё бугурт впереди. А мы же любим доспех подороже и чтобы только из Милана да с позолотой... хоть какую попону на борова не надень, а жеребцом ему не бывать. И черт с ним. Давайте тоже надеремся в хлам. Пей, Марго, легче станет, голову попустит.

Мы пьем. Наполняю дамам кубки и мы снова пьем. Темнеет и слуги начинают возиться с факелами, устанавливают на треноги масляные светильники.

— Прошу меня простить, графиня, но что же станет причиной смерти этих людей?

— Снова здорово, — Альенора легонько шлепает меня пониже крестца, затем рука ее фривольно скользит под котарди, вниз по бедру, ласково поглаживает льняное исподнее и все, что находится под ним. В ответ я незаметно стискиваю ее коленку под столом.

— В том то и дело, мессир Робар, что мои видения туманны и полны неясных образов, — объясняет графиня. Задумчиво присматриваясь ко мне, она добавляет:

— Хотите поделюсь своим видением? Вы увидите все своими глазами.

— А разве это возможно?

— В вашем случае может получиться. Только доверьтесь мне.

— Что я должен делать?

— Дайте мне руку и не сопротивляйтесь.

Ладонь баронессы соскальзывает с моего бедра. Альенора опасливо оглядывается, не прислушиваются ли к нашему разговору.

— Что это вы вздумали заниматься такими вещами при людях?

Но графине удалось меня заинтриговать.

— Брось, Альенора, — говорю, — Кому мы нужны, все уже пьяные.

Протягиваю открытую ладонь. Стоит ей прикоснуться, у меня темнеет в глазах лишь на мгновенье, как это было, когда я упал с коня во время поединка с Гоше. Зрение понемногу проясняется. По шее и между лопаток пробегает холодок. Рядом с шипением гаснет светильник — ветер усилился, слава тебе Господи. Увы, принес с собой странный запах будто с конюшни и бойни разом, но что поделаешь, раз человеческая жизнь полна запахов и не всегда приятных. Подбегает паж в парадной ливрейке, зажигает фитиль... С мальчиком что-то не так. Неестественно худые белые пальцы... и руки. Холодея, понимаю, что это кости, на которых не осталось ни кожи, ни мышц. Паж поворачивается. Темные провалы глазниц смотрят на меня. Дыра на месте, где был когда-то нос, щербинка между верхними зубами...

Оглядываюсь. Оказывается, у многих гостей черепа вместо лиц. Епископ де Вержи поднимает кубок кистью, начисто лишённой плоти, заливает вино в полость между оголившимися зубами и челюстями. Вино стекает струями, оставляя темные борозды на богатом облачении. Графиня де Шалон выглядит живой, а наряженный в павлиний дамаст скелет изящно нанизывает на двузубую вилку кусок мяса и отправляет в рот. На противоположной стороне стола больше половины мертвецов. Живые не замечают, что их соседи мертвы, а мертвецы ведут себя совсем как живые.

Перевожу взгляд на Альенору. На гладкой белоснежной коже играет румянец, а морщинки, появившиеся у глаз, ничуть ее не портят. На графиню де Мортень посмотреть не успеваю — шпильман Хармс резко прерывается, к счастью он разве что осунулся немного от жары и усталости. Бравурно играют горны. И мертвые и живые почтительно встают: королевская семья переходит к другому столу. Плотью наделены король и герцог Франконский с дочерью. Королева, оба принца и даже юная дофина — скелеты. Узнать их можно только по одежде. Мертвецы и живые движутся в церемонной паване, будто фигуры на городских часах. Король и королева, принцы и принцессы, пажи и герольды...

Из глазниц невесты высовываются крысы, крутят головами, принюхиваются и сбегают вниз по роскошной бело-золотой парче. Шлейф так и вовсе шевелится от армии крыс под ним. Бурлящая волна из маленьких серых и черных тел выносит из-под подола дофины скелетик младенца. Костлявые ручки и ножки шевелятся, беззубый рот открывается в немом крике.

С пронзительным писком зверьки заполняют все вокруг. Копошатся на бесконечных горностаевых мантиях и в королевских коронах. Два крысеныша, прогрызают епископское облачение, обнажая грудную клетку, забитую копошащимися зверьками,  плюхаются в тарелку. Святой отец ничего не замечает, отрезая ножом кусок утки с апельсинами.

Крысы повсюду — на столах, под ногами. Их полчища. Одна пробегает по моей руке и я вздрагиваю, остервенело стряхиваю тварей, вцепившихся когтистыми лапками в башмаки и шоссы, хоть даже в детстве не боялся крыс.

Тишайший шепот звучит у меня в голове, голос похож на детский, но странный пискляво-скрипучий: «В следующем году... Смерть на пороге. Никому не скрыться — Король крыс войдет в любую дверь. И лишится жизни всякая плоть движущаяся по земле».

Лишь теперь я замечаю, что мою ладонь сжимают голые кости. Поворачиваюсь к Маргарите де Мортень. Обнаженный череп открывает рот и из него выползает гигантская крыса. Тварь таращится на меня алыми, полными ненависти глазенками и тоненько, визгливо смеётся, спускаясь на стол по груди графини. Крыса раздувается прямо на глазах, становясь не меньше кота, потом размером с хорошего пса. Вырвав руку из цепких костяных пальцев, я хватаю чудовище, сворачиваю ему шею и прибиваю кинжалом к столу. Кровь брызжет во все стороны, разливается по скатерти...

Внутри просыпается и шипит сгусток тьмы, неторопливо приобретая форму. Нет, только не это и не сейчас. Усилием воли гоню его подальше. Изыди.

Перед глазами темные пятна, кровь разрывает виски, но мир вокруг приобретает четкость и краски. Волнующий и проникновенный голос шпильмана Хармса, прекрасный сентябрьский вечер, ветерок окреп и посвежел. Ни крови, ни крысы, прибитой к столу. Кинжал на своем месте: пристегнут к поясу. Паж в гербовой ливрее, управившись со светильником, кланяется мне и улыбается — веснушчатое мальчишеское лицо, щербинка между зубами. Маконский епископ живой и полнокровный, пьет вино и громогласно рассказывает анекдоты соседям по столу. Окружающие его дамы смешливы и миловидны. Королевская семья за своим столом. Все живы и здоровы.

У меня начисто пропал аппетит, зато выпить я не прочь и желательно чего-нибудь покрепче вина.

Не без дрожи оборачиваюсь к графине де Мортень. С глубокой печалью она смотрит мне в глаза.

— Вы видели, — это утверждение, а не вопрос.

Расстегиваю верхние пуговицы котарди. Стало прохладнее, но воздуха отчаянно не хватает.

— И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле... — как видно я произнес это громче, чем следует.

Епископ протягивает кубок через стол:

— ...и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле и все люди, — продолжает он. — Книга Бытия, мессир ван Хорн, речь идёт о Потопе, как вам, должно быть, известно. Похвально, что мы вспоминаем слова Писания в столь весёлый час. Но покуда мы живы и Потоп нам не угрожает, давайте же пить вино и наслаждаться всеми благами, что ниспослал нам Господь в безмерной милости своей. Ваше здоровье, мессир! За вашу победу!

— Ваше здоровье, монсеньёр, — отстраненно замечаю, что рука чуть дрогнула, когда наши кубки ударились.

— Перепил, — говорит графиня де Шалон, повернувшись к соседу. — Маленькая вертихвостка де Рейн довела, не иначе.

— Молодость и любовь, моя дорогая графиня. Любовь — прекрасное чувство! — добродушно отвечает епископ, — Ради него стоит жить. За любовь небесную и земную, дети мои!

Альенору нисколько не успокоило жизнелюбие епископа. Она вздрагивает всем своим роскошным телом, таким живым и теплым и не спешит поднимать кубок.

— Этих ничем не поймёшь, а меня вы чуть до смерти не запугали. Марго, тебе померещилось, может ты перегрелась в своем бархате или просто задремала на миг. А ты с коня сегодня рухнул... Головой ударился как пить дать.

Непроизвольно смотрю на Катриону де Рейн. Надо же, не свожу с нее глаз весь вечер, а в видении взглянуть не удосужился.

— Теперь вы верите мне, мессир Робар? — спрашивает графиня.

— Случаются и более странные вещи, мадам. Как вы думаете, что это значит? Все эти люди умрут в следующем году?

— Ерунда полная, — Альенора поднимает кубок, — За то, чтобы мы встретились через год где-нибудь на пиру и посмеялись над сегодняшними видениями. До дна!

Осушив очередной кубок, я поглядываю в сторону де Рейнов и к своему удивлению не вижу Катриону.

— А вот и героиня дня, — улыбается графиня, — Юная дама де Рейн. Правда же девочка невероятно мила?

Обернувшись я встречаюсь взглядом с глазами Катрионы. Зелёные, они зеленые... Впервые она так близко — протянуть руку и прикоснуться. Разумеется, я ничего такого не делаю, но все телесные гуморы разом вскипают, а энергия их бурления будто поднимает меня над землей. Ноги, помимо моей воли, перескакивают через скамью, и я оказываюсь перед Катрионой.

— Кто бы сомневался, — фыркает Альенора, — Мы завладели его вниманием, пусть и пришлось немного попугать и испортить здоровый молодой аппетит. Как барышне это пережить?

Катриона не смотрит в ее сторону, вероятно даже не слышит. Она смотрит на меня так, будто в мире никого больше не существует.

— Вы весь вечер не сводите с меня глаз, мессир, это неприлично и вызывающе. Кто-то даже может счесть подобное внимание оскорбительным. Надеюсь, вы это понимаете? Но может вы хотите что-то мне сказать? Не будем откладывать, я с удовольствием послушаю.

— А уж мы-то с графиней и подавно, — хихикает Альенора, поднимая кубок.

— Что же вы? — стоит на своем Катриона, — Я жду.

У меня от такой восхитительной решимости и полного отсутствия девичьей скромности и робости просто дух захватывает. Ещё немного и она швырнет мне перчатку.

— Никогда это слишком сильное слово, моя госпожа, — говорю я наконец, — не стоит им разбрасываться.

— Другими словами, после бугурта вы тоже попросите меня стать вашей королевой любви и красоты? Так и знайте, я откажу.

— Вы хорошо подумали, мадам? Ваш папенька присоединился к моему войску. Как и множество достойных рыцарей. Отказав мне, вы нанесете всем им обиду.

— В следующий раз они будут осмотрительнее в выборе капитана.

— В случае, если королева вновь решит вас заменить, не будут

— Прекрасно, вот мы все и выяснили — у вас есть королева Бургундии, так зачем вам я?

С этими словами она резко поворачивается и мчится прочь. Я, конечно же, иду за ней.

— Вы преследуете меня?

— Сопровождаю. Вокруг полно пьяных и опасных людей.

— А вы не пьяный и не опасный?

— Я не самый пьяный, зато самый опасный, поэтому рядом со мной безопасней всего. Хоть это и странно звучит. Да куда вы так несетесь в вашем платье... это же неудобно...

— Вы тоже будете говорить, что мне удобно делать, а что нет? Благодарю, но у меня уже много советчиков. И все всё знают лучше меня.

— А может так оно и есть. Сколько вам лет-то? Пятнадцать?

— Четырнадцать!

— Отлично. Только этого мне и не хватало...

Поперек дорожки храпит пьяное тело, я его перепрыгиваю, а даме и переступить-то неприлично. Приходится подобрать платье и обойти. Оказавшись прямо перед ней, преграждаю путь.

— Послушайте, пусть я и не образец рыцарственности, но и не такой черт с рогами каким меня изображают. Давайте уже прекратим ссориться, тем более, что я не понимаю, почему мы это делаем. Если вы сердитесь на меня потому, что я был излишне жесток и груб с вашим папенькой в последних атаках... Да, так уж вышло. Понимаю, что вам было неприятно на это смотреть. Простите меня, прошу вас, и дайте мне наконец вашу руку, так будет проще.

— Правильно ли я понимаю, — Катриона испытующе смотрит на меня снизу вверх, и я таю как воск от ее взгляда, одновременно проклиная себя за слабость, — Вы хотите заслужить мое доверие и расположение?

— Хочу. У нас нет причин для вражды.

Какое-то мгновенье мы стоим и молча смотрим друг на друга в сгущающихся сумерках. Не понимаю, почему меня охватывает это странное щемящее чувство, почему я не смею прикоснуться к ней, хоть очень хочу. Вот ее рука, будто помимо воли тянется к моей, замирая в дюйме от моих пальцев.

— Катриона! — мадам де Рейн настигает нас, как коршун двух голубей, в самый «подходящий» момент. Катриона отдергивает руку с таким лицом, будто в миг наваждения едва не прикоснулась к жабе или гадюке. И это тоже больно.

— Приношу свои извинения, мессир. Поведение моей дочери непростительно.

— Не стоит извинений, мадам. Я не успел заметить ничего непростительного.

Она хватает Катриону за руку и почти насильно оттаскивает от меня под материнское крылышко. Как только рука на месте осталась. Катриона не издает ни звука.

— Благодарю, мессир, — продолжает мадам де Рейн, — За то, что вы проявили великодушие и не взяли выкуп.

Вместо выкупа за коня и доспехи я попросил только шпору на память о поединке. Это де Рейнов, судя по всему, добило окончательно. Отныне любой мой благородный поступок, без ответного жеста с их стороны означал для них бесчестье и потерю безупречной репутации.

— Не стоит благодарности, мадам. Скрестить мечи с вашим мужем — честь для меня.

— Надеюсь, вы навестите нас по возвращении в Вормс. Дверь нашего дома всегда открыта для вас... — А вот и ответ. Раньше дверь этого дома передо мной открылась бы только по ошибке и тотчас бы захлопнулась. Не то, чтобы мне приходило в голову в нее постучать, но я почему-то был в этом уверен.

— Мама, — вспыхивает Катриона и ее снова дёргают за руку. Если бы не очевидное сходство — обе зеленоглазые красавицы с роскошными каштановыми кудрями, я подумал бы, что мадам Изольда — мачеха, а не мать.

— Прошу вас, мадам, вы причиняете ей боль... Я не держу зла ни на кого из вашей семьи. Мы соседи и друзья.

— Простите, мессир, — вздыхает она, смягчившись, — Материнская любовь иной раз не знает границ. И ещё раз благодарю вас. Нам надо идти. Приятного вам вечера.

— Могу ли я проводить вас к мессиру Рикарду?

— О, мессир, нам с дочерью ничего не угрожает, — спокойно отвечает мадам де Рейн, — И мы умеем за себя постоять. Что же касается мессира Рикарда, я бы всячески желала избежать... недоразумений между вами и моим мужем, а сейчас это невозможно. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Понимаю, мадам. Не смею задерживать.

Я замечаю в траве уже знакомую ленточку с золотыми одуванчиками. Поднимаю ее.

— Прошу прощения, дамы. Это ваше, госпожа Катриона?

Девушка смотрит на ленту, потом на меня.

— Возьмите, вы же не станете раздавать знаки отличия кому попало.

Маленькая почти детская рука на мгновение ложится в мою ладонь и тут же выскальзывает вместе с крошечной шелковой змейкой.

Вернувшись к столу, я не нахожу там графиню де Мортень.

— Ушла. После апокалиптических видений обычно не до веселья, — объясняет Альенора, — Но это я так думаю, я же заурядная знатная дама и добрая католичка, у меня никогда не было видений, Боже упаси. Муженька моего слуги унесли, пропади он пропадом. А хуже всего, что я, сдается, опять на сносях, причем на этот раз точно от благоверного. Будто от него может родиться что-то путное... Вот что за день такой? А ты что так быстро вернулся?

— Маменька вмешалась, — жалуюсь я.

— Давно пора! Будь у меня такая дочь, сдала бы ее в монастырь с уставом построже на пару лет, а потом сразу замуж. После хорошего монастыря любой муж за счастье будет.

Сажусь на скамью, как на коня, беззастенчиво разглядывая баронессу. Пытаюсь увидеть ее, как первый раз, когда, будучи восемнадцатилетним дикарём, совершенно потерял голову. Но все равно вижу иначе. В ту пору меня занимали ее прелести, а уж потом, что она думает. Теперь же поговорить с дамой мне ничуть не менее приятно, чем перепихнуться, а мысли и чувства стали важнее сисек... Нет, сиськи все же святое. Кого я обманываю?

— Ты меня ревнуешь, королева Альенора.

— Сегодня ты дал понять, кто твоя королева. Обо всем ради нее забыл даже о двухстах гульденах, что уж обо мне говорить. Не понимаю, что ты здесь делаешь, танцы начинаются, маленькая фройляйн ждет.

Приобняв Альенору за талию, подтягиваю поближе, она и не думает сопротивляться.

— Жалости в тебе нет, Нора. Ты целый день сидела и смотрела как меня избивали, а теперь на какие-то танцы гонишь.

— Ах ты бедняжка. Де Римон вон по твоей милости едва не при смерти...

— Я целил в грудь, моя королева, не в голову. Туда и попал. Неудачно упал, бывает. Но папаша де Рейн отомстил за Гоше сполна, уверяю тебя.

— Не ты ли, прохвост, играл с беднягой как кошка с мышкой? И я еще должна тебя жалеть?

— Да.

— Почему это?

— Потому, что ты добрая и любишь меня.

— И ты этим пользуешься, негодяй!

— Я это ценю. Тебе не надоели эти пьяные физиономии? Не хочешь ли прогуляться, полюбоваться звездами?

Целую Альенору в губы и она охотно мне отвечает.

— Довольно, — шепчет баронесса, вытаскивая меня из-за стола, — Не на людях. Моя старшая месяц назад сделала меня бабкой, чертовка. Не пристало почтенной матроне целоваться с молодыми рыцарями.

— Пьяная беременная бабушка? — смеюсь, — Такого у меня ещё не было.

— Я превращаюсь в старуху, а тебе смешно?

— Так чего же мы ждем? Бежим, пока не превратилась.

Получаю по заднице, но мы и в самом деле бежим. А куда ей деваться, если я тяну ее за руку? С дамами долго и быстро не побегаешь — мешают сложные тяжёлые наряды. Мы неизбежно падаем, запыхавшись, в траву. Но дальше мне и не надо: из лагеря ушли, вид на потешную крепость что надо, кусты шиповника отделяют нас от тропинки. Смеемся и катаемся в зарослях мятлика и клевера, как дети, путаемся в платье и завязках белья. Под пальцами оказывается то тугая грудь, то шелковистое бедро.

— Ты слишком молода и красива, чтобы быть бабушкой.

— А ты болтун. Лучше поцелуй меня.

Я не из тех, кого приходится долго уговаривать.